Наш знакомый герой

Лохматая усмехнулась умно и печально.

— Твоя мамочка права. Как всегда, права. Театр — не бедлам. А когда мы думаем, что бедлам, значит, мы просто не думаем. Я тоже не знала и не думала о театре — вот и поверила Ирине. Не бедлам! Такой же мир, как всякий другой. Такая же жизнь. Ничто не бедлам: ни театр, ни литература, ни живопись… Разумеется, для тех, кто по праву работает в театре или пишет стихи. Просто у нас субъективные оценки, вот дерьмо иногда и всплывает.

Понимала ли она, что следует из ее слов? Вообще-то раньше она никогда не говорила намеками, но, может быть, научилась, точно так же, как сладенько врать по телефону какой-то дряни? Неужели даже Женька стала хуже с возрастом, как и большинство? Он не мог промолчать, ляпнул:

— Ты хочешь сказать, что моя жена  т а к  видит театр, потому что она никудышная актриса?

— Я ни слова не сказала о твоей жене. Да и ты не сказал, что она актриса…

— Но если ей не дают танцевать, если…

— Бывает и так. Знаю такие случаи, — спокойно согласилась Женька. Она явно не собиралась трогать его жену, и это его вдруг почему-то разозлило.

— А тут не такой случай! — выпалил он. — Моя жена плохо танцует, пло-хо! Мама уговаривала ее уйти из театра преподавать в кружке. Мама танцевала в сто раз лучше, и то сама ушла в балетную школу. А Нелька слабая и неумная.

Данила ужаснулся, выпалив все это одним духом. За какое же трепло примет его теперь Лохматая? Столько лет не виделись, и он прежде всего полил грязью свою жену! Хорош гусь! Особенно обидно было потому, что он никому раньше ни словом не заикался о том, что сказал сейчас. Он даже себе этого не говорил. Так почему же Лохматая, как взрослая порядочная женщина (в ее порядочности он не сомневался), не поставит его на место? Или хотя бы не справит над ним торжество? Дескать, так тебе и надо, раз не женился на мне. Но он сам почти тут же дал себе ответ на эти вопросы. Ответ лежал еще там, в юности. Он вспомнил, как она однажды рассказала про свое знакомство с явным бывшим уголовником, который врет, будто бы он поэт. (Это и есть тот «старенький и страшненький».) Данила был поражен, что она с такой легкостью дает себя оглупить. Но она ответила, что то вранье не самое страшное и вполне вероятно, что человек этот станет поэтом. Не стала ловить на вранье. И ведь оказалась права.

Вот и сейчас — она поняла не только сорвавшиеся дурные слова Данилы, она поняла, что для него было непросто их сказать, что не треплет он их направо и налево. Как поняла — неизвестно. Может, за то он Женьку и любил, что с ней можно было быть порой и глупым — она простит?

— А эта твоя Ирина — она тоже плохая актриса? — Он перевел разговор, хотя, может, и неловко, потому что никакая Ирина его не интересовала.

— Ирина? Ирина вообще не актриса. Плохих актрис не бывает. Бывает либо актер, либо мещанин в актерстве.

— А плохие писатели бывают?

— Тоже нет, разумеется. Пусть маленький, но писатель. Либо не писатель вообще.

Поклонником Женькиных литературных талантов Данила не был. Конечно, он читал ее книги, но, скорее, как нечто лично ему, Даниле, интересное, лично нужное. Воспитан он был на русской и мировой классике, а на этом фоне… Он не знал, как осторожнее сказать ей об этом, чтоб не обидеть и чтоб она поняла правильно. И он воспользовался прямо-таки просившимся вопросом:

— Ну а себя ты как в этом деле ощущаешь? Ты прости, но иногда мне кажется… ну, когда у тебя появляются прямо кристально-чистые герои, то это как-то связано с требованиями литературного рынка, конъюнктуры. Ты прости, ты пойми правильно…

Лицо ее не дрогнуло. Мало того, он понял, что это не значит, что она научилась владеть своим лицом, а просто не обиделась. Действительно, не обиделась.

— Знаешь, Данила, рынок, он, конечно, требует Героя с большой буквы. Но если ты веришь мне, то поверь сейчас. Героя с большой буквы я пишу прежде всего для себя. Чем мне хуже, чем больше я одинока, тем герой у меня лучше, отважней и что там еще… Не буду лгать тебе про высокие материи, про вдохновение и время, которое призвало меня и никого другого. Клянусь: мои герои — это мои выдуманные друзья. Для себя я их сочиняю, для себя. Один писатель, он еще жив и даже молод, что не мешает мне боготворить его как классика, как-то сказал мне… Ну, в общем, когда я, сгорая со стыда, подарила ему книгу в уверенности, что он ее даже не прочтет… Так он сказал… Ах да, у него совсем другой дар — он видит жизнь со всем ее злом, он скорей в Гоголя уходит корнями, а потому мои полудетские писания никак не должны ему нравиться, он должен был, по моим расчетам, захлопнуть книгу на второй странице… Но он ее прочел, представляешь? И сказал, что завидует моему взгляду на мир. Он сказал, что всю жизнь хотел в своей прозе выплатить долги добрым и отважным, которых он встречал, но начинал за здравие, а кончал за упокой. А теперь он спокоен, что долги за него выплатят такие, как я. Нет, он, конечно, слишком великодушен, но…

Она замялась, смутилась невольным своим хвастовством. Он попросил назвать фамилию писателя. Она тихо ее произнесла. Он даже присвистнул: