Наш знакомый герой

— Ты знакома с ним?

— Повезло. Знакома. Даже получила от него два письма по поводу своей писанины. А что?

— Но он же такой… космически умный и… злой?

— Умные не бывают злыми. Как дураки — добрыми.

Имя, названное Женькой, потрясло Данилу. Этот писатель был его кумиром, это был единственный человек, которого Данила хотел бы просто увидеть, а если повезет — задать хоть пару вопросов. А Лохматая с ним знакома, да еще комплименты выслушивает, да еще считает себя одинокой. И он, Данила, явился к ней со своими глупостями и семейными драмами! Дурак, дурак. Зачем пришел, что ему здесь надо узнать: удостовериться, что у нее все в порядке, что она процветает, что он ничего плохого ей в свое время не сделал, хоть мама и считает, что он поломал ей жизнь. Такой поломаешь, как же. Или же он пришел сюда с удовлетворением отметить, что ее жизнь действительно поломана? И может быть, надо все исправить и починить?

Он покорно пил кофе с какими-то окаменелостями, которые она называла пряниками. Все бы ничего, но кошачья шерсть на них не особенно способствовала их вкусовым качествам. (Он представил, какую склоку учинил бы дома за такие пряники, а тут ел и даже не морщился.)

— Я не всегда так живу, — оправдывалась она. — Просто сейчас одна, да с этими грибами… Скоро приедут Ксюшка с мамой, и все будет в порядке.

— До сих пор не можешь без мамы?

— Как и ты. И это странно. Большинство моих подруг еле терпят своих матерей. И поделом.

— Да, у моих друзей с родителями тоже напряженка.

— Иногда я думаю о маме, о родителях вообще. Я сильная, потому что она меня так сильно любила. У меня даже сейчас иногда подозрение, что меня она любит больше, чем Ксюшку. Но в этом есть и оборотная сторона: когда тебя так любит мама, то ты не ждешь подвоха ни от кого. От всех — только любви. Нажаловалась я тебе тут, что никто не любит, но вообще-то я получила львиную долю любви.

— «Львиная доля», «Львиная доля»… А что за Иванов? Ты его, конечно, знаешь?

— Наверное, да. То есть не какого-то Иванова, а того человека, который написал роман.

И они уже спокойно, не так, как ночью, заговорили о «Львиной доле». Оказывается, здесь была тайна. Данила любил тайны.

Выравнивалась, входила в берега их беседа. Даниле больше не казалось, что он говорит не то, да он уже и отвечал за свои слова, мог думать вслух, мог поправиться, если сказал что не так, пояснить, разумно поспорить. Как дома. Вернее, не как дома, где в случае ошибки и неудачи на тебя кидается пятая колонна.

* * *

Гусаров знал, что в случае беды дома пойдет в наступление пятая колонна.

Как это все случилось — он не заметил. Почему из явных, несомненных достоинств Натальи развились вопиющие, бесстыдные недостатки? Многолетняя близость — она чревата. Даже дружбы ломаются от переедания друг другом, переходят в амикошонство. А уж браки…

Но ведь не ошибся он в жене тогда, в молодости. Только бережливость почему-то превратилась в алчность, спокойствие — в равнодушие, красивое лицо — в красивую маску.

Сегодняшняя борьба была долгой и изнурительной, а если учесть, что уже вчера он был измордован в лоск этими статьями, а особенно сочувствием некоторых из как бы друзей, если учесть, что тон людей, от которых зависела судьба его книги, вдруг резко изменился еще позавчера… Но дома этого не учитывали. Вернее, учитывали, чтоб свести кое-какие неважные ему сейчас счеты. Да какое там — целую неделю он прожил в борьбе. Лицо, помимо его воли, застыло так, что трещали челюсти, — полное ощущение, что ты на ринге. Злосчастное воображение даже создало вкус резиновой капы во рту. Держитесь, недовыбитые зубы!

И вот, избитый, ты ползешь в свой угол, ты еще не сдался, ты еще надеешься отдышаться, ты считаешь, что у тебя еще есть шанс, но там, в твоем законном углу, твой секундант, вместо того, чтоб обтереть кровавый пот твой и слезы-сопли, вдруг ни с того ни с сего бьет тебя под дых.

Началось, как обычно, с падчерицы Зойки. Наталья упрямо не хотела считать недостатки своей дочери индивидуальными Зойкиными недостатками, ею же, Натальей, и воспитанными. Ругая дочь, она обобщала: «Ну-и-молодежь-пошла».

— Наташ, сколько раз я тебе говорил, что не люблю две человеческие слабости: хвалить мертвецов и ругать молодежь!

— Ладно, в быту можешь не притворяться, что понимаешь и любишь этих двухметровых подонков.

Она говорила это искренне. Она считала, что, защищая молодежь, муж просто лжет, потому что сейчас модно говорить в определенных кругах, что ты недурно относишься к чужой молодости. А ведь эта Натальина глупость родилась тоже из хорошего качества — из былого простодушия. С этой глупостью она и приписывала свои недостатки другим, свое притворство — мужу и знакомым. Ей и в голову не приходило, что у людей бывают свои, отличные от ее мыслей, мысли. Полученное в свое время высшее образование позволяло ей ошибаться на свой счет и на счет других с царственным видом победительницы. Когда-то Гусаров оценил ее знания и литературный вкус, но как он мог оценить вкус по-настоящему, если сам его еще не имел?