Наш знакомый герой

— При чем тут мои рубашки? — удивился Данила.

— Я же вижу, что они выстираны настоящей женщиной. Хорошей женой. Да я под угрозой смертной казни не смогу так чисто выстирать мужскую рубашку.

— Да, не сможешь. В расчете на это мама научила меня самого стирать свои рубашки.

Данила понимал, как постепенно их разговор и вся ситуация заходили в какой-то тупик. Он зачем-то не мог остановиться, предавая свою жену, а Лохматая читала проповеди. Вещала, как пифия над треножником, давно заготовленные (неужто для него?) фразы.

— В слове «страсть» тот же корень, что и в слове «страх». Страсти и страхи искажают жизнь, лишают кругозор широты. Пока я… до известного возраста, жила страстями, свет не видывал такой дуры. Впрочем, когда я стала жить умом, то глупостей получилось не меньше. Человек, которого одолела страсть, ни черта не видит и не слышит. Он выдает желаемое за действительное и потому смешон. Он не верит фактам, начисто лишен терпения и терпимости. Его эгоизм подл и жесток.

— А разве эгоизм бывает другим?

— Данила, ты стал плохо и пошло мыслить. Без эгоизма не перейти улицу. Разница между людьми и есть разница между их эгоизмами. Один из эгоизма крадет и убивает, другой жрет и тискает баб, а третий ложится на амбразуру. Нет, Гусаров прав, надо писать словарь. Оправдывать и объяснять некоторые слова. Нас губит стереотип, — Браунинг всегда это говорит. Я была потрясена однажды, что свинья — одно из самых чистоплотных животных и именно поэтому валяется в грязи. И тогда я подумала: а может, мы и всё остальное видим не так? Зачем мы оболгали свинью?

Женька была страшно обижена за свинью. Она и раньше обижалась точно так же. Не было никакого времени, ничего не было. Он любил ее, и только ее. И еще маму. Как же он мог быть счастлив! Как же они все могли быть счастливы! И в доме было бы светло, а не висело бы той черной скуки, наполненной недовольством и тихой враждой. Они бы жили весело, дружно и помогали друг другу.

— Не подходи! Не трогай меня! Ненавижу! Не хочу адюльтеров! Не умею. Ненавижу страсти, сказано тебе. Я хочу жить спокойно, понял? Я хочу поскорей стать умной старухой. Я уже почти умею жить спокойно. Грибы, рыбалка… Вот скоро поеду на рыбалку…

Она потащила его в кладовку, показала рыболовные снасти, которые (о чудо!) содержались в полном порядке.

— С кем поедешь? — ревниво спросил он.

— Найдется с кем. Ну, на заводе я когда работала, там и подружились. У них катер. Каждое лето или осенью мы куда-нибудь ездим. Ты не представляешь, какое это для меня счастье.

— Катер?

— Все. И катер, природа, и эти люди, потому что они из юности. Они тогда любили меня и точно так же теперь. Ничего с ними не надо начинать заново, обмана не будет.

— А я не из юности? А со мной надо начинать сначала? А я обману? Неужели тебе безразлично…

— Нет, не безразлично. Нет! Нет! Но раз я утверждаю духовное, то и должна довольствоваться сознанием, что ты по-прежнему… А жизнь и ее блага — они для других. Иначе я буду лгуньей. Такой вот у меня эгоизм. Ты теперь — чужое. А я однажды взяла чужое. Ну, жена того человека пообещала отравиться. В итоге отравилась я, потому что слишком много думала не о нем, а о ней. Естественно, меня откачали. Поганенькое состояньице, когда ты недоумер. В психушку положили, но через три дня выпихнули оттуда по причине полного душевного здоровья.

— Но я-то, я-то — не чужое. Это ей чужое, а не тебе, — как ему хотелось убедить ее.

Но тут, разумеется, раздался звонок. Он знал, кого и по какому делу она ждет, замолчал, бессильно опустив руки. И она тоже услышала звонок. Но не поторопилась открывать, а как бы под защитой стоящего за дверью друга шагнула к Даниле, почти прижалась и прошептала:

— Знаешь, — прошептала она, — я была с тобой правдива, но… Те, которые выпрыгивают от страстей из окон, разумеется зная, что это первый этаж… Знаешь, пусть они как-нибудь не рассчитают и выскочат с пятого. А еще лучше — с десятого. Я даже хоронить не пойду, вот.

Данила застыл от изумления. Что она хотела сказать? Его бедная, поклеванная жизнью птица…

Вошел не то чтобы красивый, но какой-то очень симпатичный человек лет пятидесяти, с внимательными глазами. Посмотрел на Данилу. Чуть заметно удивился, сказал дружелюбно:

— Здравствуйте, Усольцев. Вот и встретились не на сцене.

Усольцев? Есть такой актер. Жена говорила, что внешне он похож на Данилу.

— Это не Усольцев, — сипло сказала Лохматая и покраснела. — Это Данила.

— Извини. У них одно лицо. Правда, как теперь вижу, тот помоложе лет на десять…

Вот в чем дело, подумал Данила. Усольцев. Предпоследний выпрыгнул из окна, а последний, значит, Усольцев. Вот в чем дело. То-то меня всегда так раздражали Нелькины уши. Мне не хватает вот этих ушей, а она нашла себе… Усольцева.

— Ну, ты пошел? — Женька спросила-утвердила.

Он вышел в прихожую, нашел свой плащ, который свалился с вешалки. С плаща капало что-то подозрительное.

— Кот, а где ремень? — задала Лохматая вечный вопрос. Кот не отозвался.