Наш знакомый герой

Гусаров обернулся на пассажира. Да, это был Ванюша Соколиков своей собственной персоной. Не хватало вам его — пожалуйста, вышел из придорожных кустов и дождался вас.

— Ребята! — воскликнул Ванюша. — Да как же это так? Да как же… Почему вы остановились? Ведь сейчас почти никто не останавливается.

— Будешь нести такую ахинею — высажу, — засмеялся Гусаров. — Он с друзьями встретился, а порет такую чушь.

— А откуда я знаю, что с друзьями? — неожиданно горько сказал Ванюша. — Ведь бытие определяет сознание. Мы же с вами материалисты. И у вас свое бытие — а у меня свое.

Неожиданно он, помолчав, прочел стихи:

Два человека из двух пустынь
встретились на границе…
Дали друг другу напиться.
(О, как сладка чужая вода.)
И разошлись.
Навсегда.
Опять по своим пустыням…

Гусаров уловил в стихах самого Ванюшу, его печаль, перемены, случившиеся в его жизни. Тоже подумал, захотел разрушить эту печаль. Конец печали. Ванюша найден, и больше они его не потеряют.

— Брось ты, Ваня. С точки зрения материализма наши клетки уже раз сто заменились на совсем другие. Однако мы прежние. И помним, что на улице дождь, хоть в машине не каплет.

— Вот видишь, я всегда говорил, что человек живет духом и памятью. А ты со мной еще спорил.

— А это я из любви к спорам. Уж я-то всегда знал, кто чем живет.

— Но большинство людей вместе с телом заменили и душу? Да, Гусар? — спросила Горчакова. — Мы же с тобой знаем и таких…

— А это просто значит, что никакой души у них и не было, — отрезал Ванюша.

— Ах, вот как! Значит, ты предполагал, что у меня, например, нет никакой души? — возмутилась Горчакова.

— Почему это?

— Потому, что исчез. Как ты мог: взять вдруг и исчезнуть? После всего, что сделал для меня, после… а, да что говорить!

— Я думал, у тебя новый круг знакомых, другие интересы и вообще все в порядке…

— Как будто у нее когда-нибудь будет все в порядке, — буркнул Гусаров. — Она в гробу не успокоится.

— А уж если когда-нибудь будет все в порядке, то друзья мне понадобятся еще больше. К неприятностям привыкаешь, а вот как налетит на тебя вдруг счастье — со страху умереть можно.

— Да я не только с тобой разминулся… — сказал Ванюша. — Не сердись. В городе бываю редко и все меньше понимаю, что тут к чему. Раз уехал надолго, два, три, а потом вдруг приезжаешь из сотой поездки, а город чужой. Кто-то уехал, кто-то переехал, а кто-то посредством обмена веществ заменил себя кем-то другим, — вместо друга стал никем.

— Но не мы! — крикнула Горчакова. — Не мы! Понял, надеюсь? А теперь скажи — ты читал роман Новоселова?

— Это какого же Новоселова?

— Ты разве не знал Новоселова?

— Погодите, погодите… Это который погиб где-то в море? Я много слышал о нем, но знаком не был. Нинель, правда, до сих пор о нем рассказывает…

— Твоя Нинель устроила нам сегодня гонки с препятствиями.

Ванюша нисколько не удивился, услышав о том, что произошло. Нинель и есть Нинель. Когда же он сказал, что должен сегодня зайти к ней в больницу, обещал, Горчакова обрадовалась.

— Мы едем с тобой!

— Ей бы что купить и самому пожрать, время есть, а денег ни гроша, — честно признался Ванюша.

Решили заехать в Дом писателей, там и пообедать.

Выходит, Ванюша не знал Новоселова, а в романе Ванюша есть. И разоблачение Ванды есть. Стало быть, Новоселов, будь он даже жив, не мог написать романа. Скорей всего, Новоселов погиб, а роман написал кто-то другой. Или все-таки  д о п и с а л?

* * *

Или все-таки  д о п и с а л? Если б свидетелем того, что Новоселов жив, была не Нинель! Поди разберись, что у нее в голове! Где ложь, где правда, где истина, где вымысел…

Первым человеком, которого они увидели, войдя в кафе Дома писателей, была Ванда. Это не было удивительно. Она всегда тут торчала. Всплыла со своего щучьего дна уже давно и здоровалась с прежними своими приятелями как ни в чем не бывало. Впрочем, они тоже отвечали на ее приветствия, хоть и прохладно. Много лет прошло с того скандала, а за эти годы Ванда перестала казаться им таким страшным злом, встречались и похлеще.

Вот и теперь Ванда прямо-таки расцвела в улыбке навстречу Гусарову и Горчаковой. Ванюшу она опасливо как бы не заметила. Еще бы! Во-первых, неизвестно, что от него можно схлопотать, а во-вторых, кто он вообще такой, чтоб с ним здороваться?

Ванде было уже под или за пятьдесят, кто ее разберет. Она еще более растолстела, ходила утиной походкой на своих так и не удлинившихся ногах, но это, как ни странно, ее не старило. Румяная, как яблоко, розовая, как попка младенца, с блестящими голодным блеском наглыми голубыми глазами, довольная собой донельзя, несмотря на несколько залоснившееся платье (зимой и летом одно и то же), она улыбалась им всеми тридцатью двумя зубами улыбкой иностранки, готовой заговорить по-английски, для чего и требуется показать все тридцать два зуба.