Наш знакомый герой

Да, она видела Новоселова в Доме творчества. Вчера. Ах, не вчера? Ну значит, чуть раньше, значит, до того, как она опять попала сюда. Уверена ли она в этом? Конечно, уверена. Разве они не слышали, что и по радио говорили, будто Новоселов написал роман? Под псевдонимом, правда… Как так не говорили по радио? Нинель сама слышала. Она сидела в это время в ресторане, пила коньяк со льдом, на ней были белые лайковые брюки и пуссер от Диора. Один молодой человек все смотрел на нее, но ей было не до знакомств, она слушала радио. Как так не говорили по радио? Вот и Ванда сказала… Да, позавчера она встретила Ванду. А уж потом — Новоселова. Он поднялся на третий этаж. Разумеется, к Конецкому… Он был в фуражке с капустой и вообще весь в золоте, как настоящий капитан. Ее, Нинель, он не узнал. Намеренно. Очевидно, законспирирован. Она тоже сделала вид, что не знает его. Что она, дура? Она все прекрасно понимает. Ванда одобрила, а Ванда — умная женщина. Нинель рада, что Женя с ней помирилась и подарила Ванде книгу со своим автографом.

Горчакова позволила себе бросить взгляд на Ванюшу. Дело в том, что она слышала о книгах со своим автографом не только от Нинель. Была тут доля истины, не все Нинель придумывает. Просто она что-то знает сама, а что-то ей внушили. Если она действительно встретилась с Вандой, значит, внушила Ванда. Конечно, Новоселова Нинель не видела — ее выдавала любовь к подробностям: когда Нинель фантазировала, она всегда сочиняла подробности вроде фуражки с капустой и «весь в золоте».

Впрочем, можно проверить.

— Нинель, а как была одета Ванда?

— Да все в том же черном и некрасивом платье, что и всегда. Со вкусом у Ванды неблагополучно.

Вот и результат. Если б Нинель не встретила Ванду на самом деле, она бы сочинила ей корону на голове или еще что-нибудь в этом роде.

— А где ты встретила Ванду?

— Я зашла к ней попить кофе и почитать свои новые стихи.

— Ты теперь пишешь стихи?

— Да. Это возвышенней. И короче дорога к успеху. А разве ты их не читала? Я посылаю их всем.

— У меня изменился адрес…

— Какая обида! А я их посвящаю тебе. И всем, кого люблю. Сейчас прочту.

Ну что ж. Стихи так стихи. Нинель полузакрыла глаза и забубнила:

И всё.
Окончилось внезапно детство,
и мне пришлось решать за четверых.
За папу,
             маму,
                      будущего мужа,
за Женю Горчакову
            и многих именитых граждан,
целующих подруг в носок,
                                        глазок
и ушки из оберток, завернутые, как кулечки,
                                                           напрямки.
О, просыпайтесь, не ленитесь,
                   вас музыка вперед зовет.
Сегодня во вчера вы оглянитесь.
Оставьте завтрак — и снова за порог…

Слушать это было невозможно, и Горчакова глазела по сторонам, хоть и делала это осторожно. Больные женщины парами и поодиночке гуляли мимо них, некоторые останавливались и разглядывали гостей. Тут все было вообще-то тихо. Ванюша сказал, что раньше Нинель попадала в довольно буйные больницы, а теперь ее, за безвредностью, кладут только сюда. (Это сколько же лет он ходит по больницам?) Да, все тут было тихо. Если б не выражение лиц, можно было бы подумать, что ты в самой обычной больнице. Лица делились примерно на два типа: либо блаженные тупо-радостные, стерто-бесполые, либо хмурые, подозрительные, угрюмые, будто судящие весь свет за то, что свет светел и в нем есть здоровые и даже счастливые.

Вдруг Горчакова чуть не вскрикнула — на нее смотрело лицо Ирины. Лицо амазонки, правдолюбки и судьи, лицо палача, знающего свое дело.

Нинель забыла про стихи, проследила за взглядом Горчаковой.

— Это плохая женщина, — громко сказала она.

Горчакова испугалась, что сейчас что-нибудь случится: скандал, истерика, драка… Нинель поняла и этот страх.

— Не бойся, она ничего не слышит, кроме себя. Эгоистка. У нее был муж, дети… — Лицо Нинель расплылось в беззащитно-завистливой улыбке. — Но все это она пропила. Никто ее тут не любит. Все тут больные, а она сама виновата, верно? А вот Вероничку я люблю…

Вероничка присела на корточки перед Нинелью, положила голову ей на колени, посмотрела на Ванюшу, потом на Горчакову:

— Скажите ему, чтоб он отпустил меня, а? Ну, свихнулась я, ну было дело… Я ждала своего парня, а он не пришел… Ну, свихнулась я… А теперь все прошло. Если даже он придет — я его не пущу. Ну что мне делать здесь? А так бы я нашла себе другого… Это же нормально, что я свихнулась? Кто бы на моем месте не свихнулся немного, если б он не пришел?

Вначале она говорила тихо, как кошка мурлыкала, но постепенно голос ее креп, приобретал истерический накал, делался звучным, актерски-четким.

К Вероничке уже спешила медсестра.

— Вы тут ни при чем, — мягко сказала она Ванюше и Горчаковой, обняла Вероничку и повела в палату, приговаривая:

— Все мы скажем… Что надо, то и скажем. Владимир Иваныч, скажем, выпустите Вероничку… Ну было дело, а теперь прошло…