Наш знакомый герой

— Зачем? — искренне удивился Ванюша. — Что бы это дало, кроме того, что поставило бы многих в неудобное положение? Неужели ты не поняла еще из того скандала, что у всех были основания бояться Ванды? Не потому, что она знала о каждом нечто грязное и мерзкое, а потому, что могла любой факт их жизни повернуть грязной и мерзкой стороной. Я видел ненависть к Ванде со стороны Гриши Суркова и Андрюхи Гусарова, но я рассудил, что им есть что терять. У Суркова была любимая работа, у Андрюхи — семья. Ванда могла разметать это в считанные секунды. И только мне было нечего терять… — Он грустно улыбнулся. — Я нашел повод, воспользовался им. Записная книжка, заполненная якобы шифрованными записями. Кстати, она совсем не случайно оставила мне эту книжку. Она знала, что я о ней многое знаю, и решила застращать меня этой книжкой. Дескать, и она кое-что кое о ком знает. По ее сценарию я должен был, увидев эту шпионскую книжку, перепугаться за вас всех, устрашиться и так далее. По ее сценарию я не мог пойти на скандал, потому что у нее в башке сложился свой стереотип моего прекрасного образа. Интеллигент-петербуржец в двадцатом поколении, прекраснодушный слизняк, рыцарь… По ее версии, я должен был драться с ветряными мельницами, но уж никак не с дамами. Она просто не учла, что на другой чаше весов были сразу две дамы — ты и Нинель. Она травила Нинель в глаза и за глаза, не смущаясь тем, что Нинель этого не замечает. Она травила тебя…

— Я, кстати, тоже не очень это замечала. Скорее, чувствовала.

— Вот именно поэтому я заставил ее высказаться, чтоб ты и все не только почувствовали, но узнали наверняка.

Нечто такое Горчакова и предполагала. Значит, есть основания поверить себе. Не детективным измышлениям, а самой себе. Отключить рассудок, потому что рассудок привержен к стереотипу. Чувство говорило: не верь Ирине, а рассудок находил той оправдания. А то, что спутала Альгиса с Валерой? Опять рассудочный стереотип: вот как мы знаем жизнь, по пиджаку определяем режиссера. С рассудком, если полагаться только на него, можно зарваться. А если обойтись старыми добрыми чувствами, которыми ты обходилась в молодости? И только потом подключить рассудок?

Итак, попытаться поразмыслить не сыщицкими, а человеческими категориями, прежде чем выдать результат. (А результат Горчакова уже знала, теперь бы объяснить хоть себе, как пришла к нему).

Надо попытаться…

Новоселов, такой, каким он был, чье дыхание уловили они в романе, тот Новоселов не мог сделать ничего такого, чтоб потом скрываться и симулировать свою смерть. Пусть давний враг его жив… Но что за романтические бредни — вообразить, что Новоселов скрывается потому, что убил врага? Что за дурацкий стереотип: благородный мститель и месть, доведенная до конца? Нашли тоже графа Монте-Кристо… Ведь Новоселов, которого они знали, уже не мальчишка с Лиговки по кличке Машина. Да, он мог стать разрушителем, но примкнул к созидателям. Добрый, печальный, мыслящий человек, нашедший себе занятие. И он будет убивать? Даже считая себя истиной в последней инстанции, Новоселов убивать не будет. У него уже хватит человечности не считать себя господом богом.

Нинель его, разумеется, не видела. Кстати, откуда Нинель узнала телефон Горчаковой, если стихи посылала по прежнему адресу?

У Ванды он тоже не появлялся. Это нонсенс. Если он не нападал на Ванду и не хватал ее за руку, то это вовсе не значит, что он хорошо к ней относился. Автограф? Но если Ванда подделывает автографы живых, то почему ей не подделать автографа Новоселова? Да и не сразу она этот автограф показала, вначале разведала, что знают они, и лишь потом… Гусаров был не прав, обвинив Горчакову в глупости. Она действительно спровоцировала Ванду на жест необдуманно, но зато своевременно и правильно. Выслушай Ванду — и пойми наоборот. Конечно, Ванда воображает, что последнее слово осталось за ней… Но это так и останется в ее воображении.

А выводы пока таковы: Новоселов погиб. Роман написан не им. И литературного вора они искали напрасно. Роман написал тот, кто его напечатал. Под своей фамилией. Но кто сказал, что у этого Иванова не может быть другой, хорошо известной фамилии? И эту фамилию Горчакова, кажется, знает.

Вначале она позвонила Суркову. К счастью, он был уже дома. Потом Браунинг. Объяснялись недолго. Старуха бросила:

— Ладно, заходите все…

* * *

— Ладно, заходите все, — сказала старуха Браунинг и повесила трубку.

— Они что-то узнали? — осведомился Гусаров.

— Не знаю. Может быть.

Гусаров пришел к Браунинг в мрачнейшем состоянии духа, и для начала она омрачила его еще больше: умно, последовательно и совершенно сознательно она разбомбила его роман. И совсем не по тому счету, по какому это сделала критика, а по гораздо более высокому. Она знала этот роман, еще когда он не был написан, а потому легко доказала Гусарову, что он сам себя надул, не воплотил, как хотелось вначале. Забыл главные мотивы написания, потерял адресата. Потерял первоначальный импульс и настроение, поторопился напечатать.

— Что же, теперь переписывать для издательства заново? — убито спросил он.