Наш знакомый герой

Когда, где, по какой причине Туча лишилась родителей, никто из ее одноклассников толком не знал, и, насколько я предполагаю, не знала сама Туча. Служили в одном полку, отец погиб в последних боях, мама умерла от родов. Но Клюква выяснила, что дело было не так. Со свойственной ей беспардонностью Зинка совалась во все: в свое и в чужое, в явное и в тайное. Именно ее порочный интерес к чужим тайнам заставил ее однажды сунуть нос в шкатулку Тучиной бабушки, которая всегда была заперта, а однажды оказалась открытой. Руководствуясь своим темным инстинктом, Клюква тяпнула одно, самое объемистое письмо и спрятала его среди своих учебников. Нюх ее не обманул. Письмо оказалось более чем интересным и на следующий день произвело на нас впечатление сильнейшее и страшное.

До сих пор помню почерк, каким оно было написано, помню фактуру и цвет бумаги, уже пожелтевшей и протершейся на сгибах, помню смысл его, хотя он был только обозначен, и в письме не было названо своими словами давным-давно происшедшее событие. Да и как нормальный человек, друг, смог бы произнести, того хуже — написать то, что случилось? Речь в письме шла о Нем и о Ней. Повторяющиеся многословные утверждения, что Он и Она — лучшие люди, которых знал автор письма. Потом — о «самом большом зле — войне», на которой случается и такое… А какое — долго было непонятно. Опять же очень многословно о том, что Ей было не место на войне, что она никогда не умела обращаться с оружием, что за всю войну она выстрелила один-единственный раз — т о г д а. Когда — тогда? И опять длинные рассуждения о том, какая Она была хорошая и как любила Его, но то, что вышло — то и вышло. И, мол, не надо скорбеть о ее смерти. Она не хотела жить, Она бы измучилась, останься жива. И опять: какое зло война. Потом о девочке, которая родилась. Девочка ничего не должна знать. Она хотела, чтоб девочку назвали Татьяна, привезет ее сержант Голышева. И только самая последняя фраза письма показалась мне ясной и понятной, будто она была не написана на бумаге, а четко сказана кем-то усталым и измученным: «А потом, сами знаете, была Победа». Я не понимала, зачем Клюква дала мне эти бумаги, о чем там шла речь, но именно Клюква и назвала вещи своими именами.

— Дура ты какая-то! Это же о нашей Таньке… И о ее предках. Неужели не поняла? Ее мать убила ее отца. Там же все написано. Она стояла на посту, а он решил пошутить… Ну, молодые они были еще… Он зашевелился в кустах, ну, зашуршал… Она выстрелила и убила. А потом сама умерла…

— Замолчи! — закричала я, но было уже поздно. Вокруг нас стояли одноклассники и, раскрыв рты, слушали попавшую в центр внимания Клюкву. Письмо читали и передавали из рук в руки. Когда я бросилась отнимать его, мне сказали, что вот я какая хитренькая, сама прочитала, а другим не даю. Как остановить все это — я не знала. Обычно в подобных ситуациях самой находчивой была Туча, но ведь сейчас дело касалось именно ее.

— Она не должна знать, — твердила я, но, взглянув на Клюкву, поняла, что Туча уже все знает. И она действительно все уже знала, это выяснилось позже. Но много лет не заговаривала на эту тему.

— Если б я тогда позволила себе хоть несколько раз вслух произнести то, о чем я думала, я бы сошла с ума, я бы стала жаловаться и не смогла бы остановиться всю жизнь. Иногда то, о чем не сказано и что не названо своими именами, как будто и впрямь перестает существовать, — сказала мне недавно Туча.

В первый миг мне показалось, что это очень ханжеская фраза, эгоизм, желание отгородиться от правды молчанием, в упор ее не услышать. Я так и сказала Туче.

— А я ненавижу тех, кто из стремления узнать истину в детстве ломает игрушки, а повзрослев — окружающих… Вспомни-ка, сколько добрых человеческих отношений было поломано из-за того, что люди хотели друг от друга полной откровенности и ломились в потайные дверцы… А если наши тайные дверцы как можно дольше продержать на запоре, то, глядишь, постыдный товар, что там хранится, возьмет и истлеет. Время скушает его, уничтожит… И можно будет спокойно и радостно жить дальше…

В этом была вся Туча — с п о к о й н о  и  р а д о с т н о  ж и т ь  д а л ь ш е.

В невоздержанной, максималистской юности мне казалось, что это какая-то душевная неполноценность, кое-как замазанное выгодной философией равнодушие, но теперь, с годами, я понимаю, что это был дар — ранний разум, раннее понимание того, как нужно жить, чтоб сохранить душевное здоровье и молодое любопытство. А ведь молодость кончается именно с потерей любопытства к жизни, к людям, к себе самому. Я говорю это потому, что смотрю сейчас вслед своей молодости, как вслед уходящему поезду, который уходит неумолимо.