По странам рассеяния

В мартовском покое на пригреве,
На сухой траве, под шелест сосен,
Мне послышались опять напевы
Отлетевших прежних весен.

В небе плачут журавли и гуси,

И опять летят они на север.
И опять во мне так много грусти…
Жизнь — полуоткрытый веер!

Потихоньку веер раскрывает

Только дольки — гибкие, как струнки.
Но по ним никто не угадает
Продолжение рисунка…

Корея, 1937

«Ночью я зачиталась нечаянно…»

М. С. Рокотову-Бибинову

Ночью я зачиталась нечаянно.
Вышла в сад. Все уже голубое.
И луна — точно роза чайная
За рассветным туманным прибоем.

Сразу тополи стали глазастыми,

Растопырив ресницы впервые;
А движения ветра вихрастого
Провели по песку кривые.

Это май бросил ландыш с азалией

На хребты исполинской горстью…
Ты, весна моя радостно-шалая!
Ты, душисто-крылатая гостья!

Сейсин, 1930

Шанхайское

Б. Л. Суворину

На Французской Концессии есть пустыри,
Где могилы китайцев буграми;
Где трава, как в деревне, цветами пестрит;
Где плакучие ивы ветвями
В нежно-желтеньких почках качают весну…
Где свистят настоящие птицы —
Не из клеток… где я почему-то взгрустну
На горячих кусках черепицы…

Наш асфальтовый серый унылый пассаж

С целым рядом домов трафаретных —
Затенит на мгновенье далекий мираж,
Проскользнувший в цветах незаметных:
Золотой одуванчик увижу я вдруг…
Вспомню пастбище в нашем именье!
Молодых лошадей, коз и клеверный луг,
Белый замок внизу в отдаленье…

Но… пронесся зачем-то крикливый мотор!

Задрожал и поник одуванчик
На печальный китайский могильный бугор,
Прошептав: «Извини, я — обманщик…»
Я жалею цветы городских пустырей
И забытые всеми могилы…
А посаженных в клетки пичуг и зверей
Я бы всех навсегда отпустила…

И корейским цветам расскажу я потом

Про смешной одуванчик шанхайский,
Что могилу считает высоким хребтом,
А пустырь — обиталищем райским!
И про то, как забывши свой грустный удел,
И раскрыв золотистые очи,
В этом городе плоском мгновенно успел
Одуванчик меня заморочить…

Шанхай, 1929

В наводнение

Юрию Р.

Опять разворочено русло разливом.
Река — гоголь-моголь! Река — шоколад!
В ней влажные скалы блестят черносливом,
И в пене и в брызгах сырой аромат.

Опять та же серая цапля в бурунах

Летит, опьяненная гвалтом реки…
Захлестнуты обе корейским тайфуном,
Мы чертим по скалам косые штрихи.

И этого дикого бега и бреда

Не сможет постигнуть какой-то другой,
А скользкие скалы не выдадут следа,
Смывая его под моей ногой.

Новина, 1930

Осень