Поздняя осень в Венеции

В тех странных копях обитали души,
прожилками серебряной руды
пронизывая тьму. Среди корней
кровь проступала, устремляясь к людям.
Тяжелой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.

Там были

никем не населенные леса,
утесы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далеким дном,
как над землею — пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
извилистая длинная дорога
единственною бледною полоской.

И этою дорогой шли они.

И стройный человек в одежде синей

шел молча первым и смотрел вперед.
Ел, не жуя, дорогу шаг его.
Тяжелой ношей из каскада складок
свисали крепко стиснутые руки,
почти совсем забыв о легкой лире,
которая врастала в левый локоть,
как роза в сук оливковый врастает.
Раздваивались чувства на ходу:
взор, словно пес, бежал вперед стремглав,
бежал и возвращался, чтобы снова
бежать и ждать на ближнем повороте, —
а слух, как запах, мешкал позади.
Порой казалось, достигает слух
тех двух других, которые, должно быть,
не отстают при этом восхожденьи.
И снова только звук его шагов,
и снова только ветер за спиною.
Они идут, он громко говорил,
чтобы услышать вновь, как стихнет голос.
И все-таки идут они, те двое,
хотя и медленно. Когда бы мог
он обернуться (если б, обернувшись,
он своего деянья не разрушил,
едва-едва свершенного) — увидеть
он мог бы их, идущих тихо следом.

Вот он идет, бог странствий и вестей,

торчит колпак над светлыми глазами,
мелькает посох тонкий перед ним,
бьют крылья по суставам быстрых ног,
ее ведет он левою рукою.
Ее, ту, так любимую, что лира
всех плакальщиц на свете превзошла,
вселенную создав над нею плачем —
вселенную с полями и ручьями,
с дорогами, лесами, со зверьем;
всходило солнце в жалобной вселенной,
такое же, как наше, но в слезах,
светилось там и жалобное небо,
немое небо в звездах искаженных…
ее, ту, так любимую…

Шла рядом с богом между тем она,

хоть и мешал ей слишком длинный саван,
шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
не думая о том, кто впереди,
и о пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
она в себе замкнулась.
Как плод созревший — сладостью и мраком,
она была полна своею смертью,
своею непонятной, новой смертью.
Вторичным девством запечатлена,
она прикосновений избегала.
Закрылся пол ее. Так на закате
дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
настолько, что прикосновенье бога
в неуловимой легкости своей
болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
красавицею белокурой песен,
благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
дождем, который выпила земля,
она была растраченным запасом.

Успела стать она подземным корнем.

И потому, когда внезапно бог

остановил ее движеньем резким
и горько произнес: «Он обернулся», —
она спросила удивленно: «Кто?»

Там, где во тьме маячил светлый выход,

стоял недвижно кто-то, чье лицо
нельзя узнать. Стоял он и смотрел,
как на полоску бледную дороги
вступил с печальным взглядом бог-посланец,
чтобы в молчаньи тень сопровождать,
которая лугами шла обратно,
хоть и мешал ей слишком длинный саван, —
шла неуверенно, неторопливо.