Поздняя осень в Венеции

Негаданный был к ним заброшен вестник;
в разгаре самом свадебного пира
как будто к блюдам примешалось нечто.
Пирующие не узнали бога,
окутанного божеством, как путник,
плащом окутан в дождь, и был он с виду
подобен остальным, тот или этот
из проходящих; но какой-то гость
заметил вдруг, что юный домодержец
не возлежит, а над столом приподнят,
и весь он зеркало, в котором ужас,
присутствием неведомо зловещим
с ним неожиданно заговоривший.
И словно прояснилось в мутной смеси.
Тишь грянула, как только глухо рухнул
гам пиршественный; захлебнулась морось,
едва зашамкав, и запахло дурно:
остался смрад от сдавленного смеха.
Все поняли, кто этот статный бог,
и что за беспощадное посланье
являет он, почти сообразили.
Но то, что произнес он, превышало
любое пониманье, ибо должен
Адмет был умереть — и в тот же час.
И скорлупу немыслимого страха
пробил он, руки к богу простирая,
пытаясь неизбежное отсрочить.
На несколько хотя бы лет, пусть на год,
покуда длится юность, пусть на месяц,
на два-три дня, хоть на́ ночь, только на ночь,
на эту вот единственную ночь.
Бог непреклонен. И раздался вопль,
и смолкнуть обреченному невмочь.
Так надрывалась мать, рожая сына.

И старая шагнула к сыну мать,

и кое-как отец приплелся дряхлый;
и, дряхлые, стояли оба молча,
тогда как сын кричал, но проглотил он
свой крик и, посмотрев на них, взмолился:
старец,
отец, на что тебе глоток последний,
которым только поперхнуться можно?
Сам выплюни его! И так стара
ты, матерь,
уже родившая, чего стоишь ты?
И он вцепился в них, как будто выбрал
скот жертвенный, но тут же передумал,
их отпустил, от старых отшатнулся
и, просияв, позвал: «Креон, Креон»,
единственному имени вверяясь.
Таилось у него в чертах иное:
в безмолвном, безымянном ожиданьи
к возлюбленному, к другу молодому
свет хлынул над застольной толчеей.
Не откупиться, видно, стариками
(читалось в нем). Куда они годятся?
А ты… Кто как не ты? Ты так прекрасен.

Друг спрятался за спинами других.

Увидел тут Адмет: идет она.
«Какая маленькая», — он подумал.
Легка, печальна в свадебном наряде.
Другие улицу образовали,
и шла она, шла, шла к нему в объятья
(в раскрывшиеся жалобно объятья).

Он ждет, но говорит она не с ним,

нет, с богом говорит, который слышит,
и слышит каждый то, что богу слышно:

Никто не может быть вместо него,

а я могу. Я здесь одна готова,
я кончена. Осталось что еще
мне в этой жизни? Умереть — и только.
Пославшая тебя за ним неужто
не говорила, что готово ложе
в подземном царстве? А со мной прощанье,
прощанье на прощанье.
Все смертные, как я, навек уходят.
Я ухожу, чтобы тому, кто муж мой,
ничто внизу лежать не помешало,
и смерть его отсрочена моей.

Как ветер переменчивый на море,

бог отвернулся от ее супруга,
к ней подступил, как подступал он к мертвым,
а на него махнул рукой небрежно,
как будто жизнь продлил ему стократно.
Тот, как во сне, тянулся к ним обоим,
вслед ринулся, чуть не упав при этом,
а бог спокойно с нею шел средь женщин
заплаканных. И вдруг увидел он,
что на него она с улыбкой смотрит,
сияющей, как, может быть, надежда,
почти обет, предчувствие возврата
из глубочайшей смерти в жизнь, к нему,
произрастанье —

на колени пал он,

глаза себе перстами зажимая,
чтоб лишь ее улыбку видеть впредь.