Россия – Грузия после империи

Возникает вопрос: чем объясняется довольно значимая доля революционно-большевистской тематики в тексте, который в первую очередь был ориентирован на грузинскую среду и потому отражал ожидания, надежды, принципы именно реципиентов национального нарратива? Нужно отметить, что в 1970-х гг. именно этот читатель не одобрил бы конъюнктуры в тексте – к тому времени публика была уже довольно требовательна. В Грузии тема революции в романе в основном была воспринята всего-навсего как сюжетный контекст, а позитивные оценки большевизма все же затерялись в объемном тексте. Грузинские литературоведы анализировали роман с фокусом на этическую проблематику, на противостояние добра и зла, даже часто ссылаясь на религиозный контекст, упоминая христианские категории и традиции духовного усовершенствования; или же прибегали к мифологии для обобщения идеи борьбы со злом – в этом им способствовала авторская псевдомифологическая ширма, созданная Амирэджиби, как он сам отмечал, для внесения в текст образа святого Георгия (Имедашвили, 1976, 22). Несмотря на то что в советское время не поощрялись христианские акценты в современных произведениях либо в литературоведческих интерпретациях, в Грузии эта традиция все же сохранялась благодаря корпусу средневековых грузинских религиозных литературных текстов, значимость которых для грузинской культуры не удалось уменьшить даже при советской власти.

С этой позиции известным литературоведом Ревазом Тварадзе роман был интерпретирован в его статье, опубликованной в «Цискари» (1976), и в послесловии к русскому изданию (1982). Он подчеркивает, что «автора книги, несмотря на ее богатое социальное содержание, больше волнуют проблемы этические и философские» (Тварадзе, 1982, 726). Конечно же, такая интерпретация продиктована самим текстом, и тема «божественного рыцаря» и вправду является стержнем романа.

В беседе с критиком Кобой Имедашвили Чабуа Амирэджиби называет Реваза Тварадзе одним из трех своих советников и читателей рукописи. Именно Тварадзе создает самую распространенную интерпретацию – с философскими, морально-этическими, религиозно-мифологическими акцентами. Создается традиция восприятия образа Дата (борца против режима) как абсолютного добра, а образа Мушни (служителя режима) как абсолютного зла. Следовательно, распространяется интерпретация, видимо обсуждавшаяся с автором и обобщенная для того, чтобы стать нейтральной для официальной среды.

С приемом обобщенности можно связать художественный замысел автора. Этот принцип помогает вписать роман в контекст традиционной литературы. Как отмечал Чабуа Амирэджиби, он ставил целью создать полифонический роман, и одной из целей было восприятие обобщенности – личность, нация, человечество; прошлое, настоящее, будущее – роман должен был читаться как парабола (Имедашвили, 1976, 24).

Тягу к обобщенности и параболичности можно оценить как мимикрию, способ адаптации к советской среде, – и писатель, и критики в прямом дискурсе пропускают одно звено для понимания текстуальных аллегорий, а именно советскую/имперскую действительность, и сразу обобщают замысел до общечеловеческого контекста.

Общие моральные и духовные проблемы были подчеркнуты и известным критиком Акакием Бакрадзе – известным к тому же своими антисоветскими и патриотическими настроениями[83]. Но важно, что А. Бакрадзе в первую очередь особо отмечает и цитирует из романа пассажи, содержащие антисоветские коннотации: эпизоды с Аркипо Сетури и с крысами, ложность позиции и действий Мушни Зарандия. Помимо этих ссылок, в статье, конечно же, напрямую не излагаются антисоветские мысли, но ясно, что критик указывает читателю, на какие моменты следует обращать внимание (см.: Бакрадзе, 2004, 580–590).

Интересно, что в своей статье Бакрадзе не оставляет без критических замечаний эпизод – восстание в тюрьме с участием самого Дата Туташхия, – создающий контекст для «советской» интерпретации и ожидания того, что Дата, после скитаний, примкнет к большевистскому «берегу» (т. е. признает революцию как единственный правильный путь)[84]. В советское время литературовед не может напрямую отметить несовместимость явных национальных/антиимперских настроений книги с эпизодами и фразами, наводящими на позитивные оценки большевизма. Но Бакрадзе отмечает, что описание тюремного восстания является лишним и эта глава не выполняет ту функцию, с которой вошла в книгу (Там же, 599).