Семейное дело

Он оказался прав: в тот день Сергей даже не вспомнил, что его удивило появление Коптюгова на шихтовом дворе, и эти деньги, мелькнувшие из рук в руки, и эта загадочная ухмылка шихтаря: «Чье винцо, того и заздравьице». Он ехал домой, уже заранее представляя себе вечерний разговор с отцом, придумывая в подробностях, как скажет с этакой небрежностью: «Не пыльная у тебя, батя, работенка, как я погляжу! Тебе бы профессию поменять. В музей, экскурсоводом. Очень здорово это у тебя сегодня получилось!»

И, придумывая этот по обыкновению шутливый разговор с отцом, Сергей по-настоящему блаженствовал, сидя у окна. Что-то хорошо сделанное или пусть даже одно соучастие в этом хорошо сделанном непременно рождает в человеке сознание не просто выполненного долга, а еще и чувство своей силы, своей нужности другим, вообще своей необходимости в жизни. Этим летом в студенческом отряде было привычным петь по вечерам, хотя все они валились с ног от усталости. Но, пожалуй, только сегодня Сергей впервые по-настоящему понял, почему усталые люди, сделав что-то хорошее и нужное, могут еще и петь.

16

Каждый заводской дом все-таки чем-то похож на одну большую деревню: все знают всех, ходят друг к другу по надобности и без надобности, просто так, поболтать вечерок, а уж по праздникам и говорить нечего — все смешивается, все кочуют из одной квартиры в другую, а опытные хозяйки еще на лестнице определяют по запаху: у Ивановых сегодня щи. Петровы пекут пироги, а Сидоровы жарят мясо… Любая новость распространяется по такому дому тоже, как по деревне, мгновенно: у Сидоровых дочка выходит замуж за студента; у Петровых чуть не случился пожар — старая бабка забыла выключить утюг; у Ивановых украли детскую коляску, которую обычно оставляли внизу, чтоб не возить каждый раз на девятый этаж… Здесь соседствуют старые дружбы и старые неприязни, здесь могут радоваться успехам других и завидовать этим успехам. И все это — обыкновенная, привычная, годами сложившаяся жизнь людей, которых судьба свела сначала на одной работе, а потом и в одном доме.

В этом заводском доме жил главный инженер Заостровцев, многие начальники служб, рабочие; на одной лестничной площадке, дверь в дверь, поселились Воол и Чиркин. Эти двое вообще были старинными друзьями, еще с довоенных лет, а после того, как Воол неожиданно овдовел и остался совсем один, Чиркины стали для него не просто друзьями-соседями, а как бы второй семьей. Он часто думал, что только работа да Чиркины помогли ему выстоять тогда, два года назад, когда умерла жена. А ведь казалось — все, жизнь кончена или, уж во всяком случае, стала ненужной…

Эдуард Иванович (на самом деле Янович) Воол был из давно обрусевшей эстонской семьи. Когда-то, в конце прошлого века, его дед, соблазненный щедрыми посулами вербовщиков фирмы Симменс-Шуккерт, перебрался со своим многочисленным семейством из Ревеля в Санкт-Петербург, но посулы остались посулами, работы было много, денег — мало. Революция и гражданская война раскидали семью Воолов. Старшего сына — чекиста Яна — она забросила сюда, в Большой город, где он и осел прочно. После его смерти к Эдуарду перешла резная шкатулочка, где среди старых семейных фотографий и писем хранились две записки от Виктора Кингисеппа, с которым дед был хорошо знаком по работе в эстонском районе[8], и Эдуард Воол откровенно гордился тем, что он — уже третье поколение в партии.

Иван Николаевич Чиркин был даже внешне чем-то похож на него: такой же полноватый, даже мешковатый малость, с очень простым, неприметным лицом, также рано поседевший и такой же мягкий — нет, не такой же, а вообще, как называла его жена, сдобная булка. Говорят, крайности сходятся. Он был полной противоположностью жене, Татьяне Николаевне, и бог знает, когда и кто из заводских остряков окрестил Чиркина Татьяном Николаевичем.

Когда они — Воол и Чиркин — сидели вечерами на кухне за чаем или возле телевизора, вдруг один из них обрывал разговор и спрашивал: «А помнишь?..» Короткое воспоминание — и прерванный разговор возобновлялся. Но среди многих общих воспоминаний было одно, с которым Воол, чуть захмелев, непременно «выступал» на каждом семейном торжестве, — история о том, как его друг Чиркин познакомился с Татьяной Николаевной.

Тогда, в сорок втором, у них в литейке было совсем не так, как нынче. Если выражаться по-современному, там все время стоял смог, который не могли выветрить никакие сквозняки. Дым, смешанный с пылью, копотью и черт еще знает с чем, висел где-то в метре от земли. Нагнешься — видишь чьи-то ноги, а все остальное тонуло в этом густом, плотном, душном тумане.

И вот, каждый раз восторженно рассказывал за столом Эдуард Иванович, возился он, в ту пору шишельник, со своими стержнями и подошел к нему по какому-то делу Чиркин. Опустился рядом на корточки, сидят разговаривают. Вдруг Чиркин и говорит:

«Баба идет. Смотри, какие ноги!»

Действительно, видны были только ноги, и эти ноги медленно ступали к ним. Потом женщина — или девушка — вынырнула из тумана и спросила сверху:

«Чиркина не видели?»

«Ну, я Чиркин».