Струящийся свет Божества

Новую жизнь на чужбине Мехтильда начинает с самой радикальной программы самоусовершенствования: она живет в строгой аскезе, каждодневно укрощая, умерщвляя свою плоть (IV, 2). Вдохновляясь святыми пытками Христа, Мехтильда вступила в ратный поединок с искушениями плоти, мощным и коварным врагом. Рыцарское единоборство Мехтильды со своим телом длилось, как она пишет, все ее молодые годы (alle mine jugent). На вызов противника она отвечала — здесь Мехтильда употребляет слова из рыцарского лексикона (schirmeschlege) — мощными ответными ударами (IV, 2). Ее оружием были: вздохи, плач, исповедь, пост, бдение, розги и постоянная молитва. При чтении этих пассажей невольно напрашивается мысль о том, что осуществление подобной программы духовного очищения в семье, среди родных, для которых она была, по ее словам, «наилюбимейшей», неизбежно натолкнулось бы на сопротивление с их стороны. Может быть, и это обстоятельство стало дополнительной причиной ее ухода из дома.

Двадцать лет аскетической жизни принесли, наконец, свои плоды. Мехтильде удалось ослабить и обуздать свою плоть; ее внешний облик утратил тот, оскорбительный в ее глазах, вид здоровой, цветущей молодости и стал более походить на истерзанный пытками облик Христа. Она пишет, что стала «усталой, хворой и слабой». Ее организм не выдержал многолетних испытаний, начались тяжелые болезни. По временам они принимали настолько серьезный характер, что вынуждали Мехтильду возвращаться под семейный кров. По мнению исследователей, книга шестая, писавшаяся предположительно между 1260 и 1270/71 г., свидетельствует, что Мехтильда большую часть глав писала вне Магдебурга, у своих родственников[455]. Возвращение в круг прежних привязанностей вызвало смятение в душе Мехтильды. Она обнаружила, что ее со всех сторон обступили и теснят «земные вещи», они искушают ее жаждой «много иметь и длительно услаждаться». Ей приходится признать, что мирские привязанности еще не утратили для нее своей притягательности. Настроение самобичевания в главе четвертой книги шестой выплескивается в горькое признание: она стала хуже, чем тридцать лет тому назад, когда окрыленная идеалом апостольской бедности, порвала со своим окружением и начала борьбу за спасение души. Ее мучает сомнение — не является ли ее привязанность к тем, кто помог ей нести изгнание, изменой служению Богу. Она снова обращается за советом к Спасителю, сравнивает свои теперешние чувства с состоянием того душевного кризиса, что был пережит ею в годы юности.

Борение Мехтильды с соблазнами мира выливалось прежде всего в противостояние самой себе, своим привычкам и привязанностям, вынесенным ею из того обустроенного и обжитого придворного уклада, что окружал ее в детстве и юности. Выросшая среди обилия и довольства, воспитанная на ценностях куртуазной культуры, она хорошо осознавала их манящую привлекательность и цепкость. В самом начале произведения, в известном словопрении Любви и Души (1, 1), Мехтильда подробно перечисляет то, что она утратила, отдала божественной Любви: детство, юность, имущество, друзей, близких, светские почести, богатство, весь мир; молодость и здоровье. Любовь, возражая ей, предъявляет свой счет, Мехтильда приобрела взамен вечные ценности: небесную свободу, пребывание со Святым Духом, очищение и возвышение в Боге. Более того, она может теперь потребовать, чтобы с ней были Бог и Царство Небесное. Любовь разъясняет ей, что она вступила в «обмен» с Богом, подразумевая под «обменом» с Богом метафору, употребляемую со времен Бернара Клервоского для обозначения священного союза души с Богом, где каждая договаривающаяся сторона несет свои обязанности. Любовь побуждает душу отдать Богу все, что имеет, но и получает все, что может дать этот союз («...ты отдаешь Богу все, что только у тебя есть... Тогда... и Он отдаст тебе все, что у Него есть... (IV, 15).

Проблема очищения, пробуждения души от сна, и шире — дуализм души и тела — стоит в центре всех размышлений Мехтильды. Эта тема затрагивает ее и как христианку, и как женщину, пытающуюся пробиться к самым основам религиозного миропонимания и связать их со своей личной судьбой. В этой связи показателен еще один эпизод из ее жизни; отклик на него содержится в книге VII. Речь идет о поучении Мехтильды монахиням, как им следует вести себя после посещения родственников и знакомых. Сквозь назидание пробивается живой голос Мехтильды, спрашивающей: Что чувствует женщина-монахиня, видя родных и друзей, прекрасным образом украшенными и на светский манер одетыми? (VII, 27). Мехтильда хорошо знает слабости человеческой и женской натуры; она рекомендует укрепить дух свой, дабы «северный ветер алчности», идущий от родственников, не поднялся в душе духовного человека, не смутил его дух, не отвратил от дел божеских, не повернул к делам мирским, не пробудил тайные помыслы: «Сие ты тоже мог бы иметь вдоволь!» (VII, 27).