Струящийся свет Божества

Мехтильда не могла решиться писать и по другим причинам. Ее мучили сомнения относительно природы ее видений — от дьявола они или от Бога. Ведь Бог дал ей в постоянные спутники не только двух ангелов, но и двух нечистых; то были два великих наставника из школы Люцифера. Один из них постоянно проверял крепость веры Мехтильды, ее способность отличать истину от лжеистины. Он не раз являлся ей в великолепном ангельском одеянии, спускался с высоты во время мессы в виде прекрасного юноши и принимал личину самого Христа, показывал ей раны Спасителя на руках и ногах, демонстрируя прекрасную, но обманчивую ясность, что «многих еретиков в соблазн ввела...». К тому же ее перестали посещать видения. Как она должна была понять это знамение? И вот, «трепеща в смиренном стыде», она пошла к духовнику за советом, и тот «повелел... записать книгу сию», т.е. огласить откровения, изливавшиеся «из сердца Божиего и из уст Его» (IV, 2). Мехтильда — дитя своего века, она мыслит средневековыми стереотипами. В данном конкретном случае ее мысль развивается по многократно опробованной схеме, истоки которой находятся в Библии (отношение «Бог — пророк»). Однако следование традиции, схеме, клише вовсе не снимает личного переживания трансцендентальных событий, описанных ею. Особенность средневекового восприятия как раз и проявляется в том, что человеку «было необходимо соотнести его с традицией, т.е. осознать и пережить собственный опыт в категориях коллективного сознания, овеществленного в религиозном или социальном ритуале, в образцах поведения или в литературном этикете. Подлинностью случившееся обладало постольку, поскольку могло быть подведено под соответствующую модель, идентифицировано с чем-то выходящим за рамки индивидуального, неповторимого, растворено в типическом»[458].

Получив возможность «выговориться», Мехтильда испытала огромное облегчение. Она пишет первые книги, буквально захлебываясь от переполнявшей ее душу любви к Богу. Новое время воспринимает произведения Мехтильды как религиозную лирику, «не имеющую себе равных по силе поэтического воздействия в средневековой литературе на немецком языке»[459]. Как же относились к нему современники Мехтильды? Сохранившиеся свидетельства дают возможность предположить, что был круг читателей, высоко ценивших ее труд. Это прежде всего члены доминиканского ордена, славившиеся своей образованностью. Известно, что почти сразу после смерти Мехтильды именно монахи-доминиканцы перевели ее книгу на латынь, а главы из латинского перевода, затрагивающие тематику ордена и его основателя, доминиканец Дитрих Апольдский включил в свое «Житие св. Доминика», правда, без ссылки на автора. Конечно, переводчиков и составителей занимали прежде всего теологические высказывания Мехтильды; ее слишком смелые, с точки зрения редактора, эротические образы были при переводе «смягчены».

Текст книги оставил нам строчки, рисующие своеобразную дискуссию между духовником и его духовной дочерью по поводу «многих слов, в книге сей написанных» (V, 12). Видимо, язык Мехтильды иногда казался достаточно рискованным многоопытному Генриху Галленскому, автору известного трактата против еретиков. Самих высказываний Генриха Галленского текст не содержит, но сохранились суждения о языке Мехтильды другого проповедника, Генриха Нердлингенского, изложенные им спустя шесть десятков лет после ее смерти. Он называет книгу Мехтильды «чудом языка и любви», «чудеснейшим немецким». Его воодушевление и восторг разделяли и образованные представители базельского общества, которые перевели писание Мехтильды на верхненемецкий. Да, Генрих Нердлингенский не является ее современником, но шестьдесят лет, отделяющие его от времени, когда она жила, — срок, по меркам Средневековья, незначительный. Поэтому предположение, что и при жизни Мехтильды в Магдебурге были подобные пылкие почитатели ее труда, не является абсолютно беспочвенным.

Есть еще одно доказательство известности и ценимости ее произведения — большое влияние бегинки Мехтильды в магдебургских кругах; с ней советуются, к ней прибегают за помощью перед ответственным выбором. Именно так поступил влиятельный Дитрих Добинский перед своим назначением деканом (управляющим по духовным делам магдебургского диоцеза). Как утверждают источники, благодаря влиянию Мехтильды ее брат был принят в доминиканский орден. В том же контексте следует рассматривать критику Мехтильдой магдебургского духовенства. Так вести себя могла в Средние века только личность очень крупного масштаба, имевшая общепризнанный авторитет, окруженная ореолом чистоты и непорочности.