В русском жанре. Из жизни читателя

В ещё большей степени профессиональность страдания, что звучит цинично, ну скажем, удел страдальчества, были присущи Сергею Есенину. Внешние давления не удовлет­воряли его едва ли не мазохистскую жажду страдания. Ни «вихрь событий», ни любовные романы — ничто в сравнении с внутренним чёрным огнём, сжигавшим его и столь обна­жённо проступавшим в его стихах. «Я последний поэт дерев­ни...» — и потому, что деревне худо, но главным образом по­тому, что последний, — это нечто! И Маяковский восклицал: «.. .Я, быть может, последний поэт». Борис Пастернак, кажет­ся, первый отметил не антагонизм Маяковского и Есенина, но их близость и явное влияние Маяковского на Есенина. Он, Пастернак, и Живаго своего определял как «человека, кото­рый составляет некоторую равнодействующую между Бло­ком и мной (и Маяковским, и Есениным, может быть)».

Последним быть — это вам не советская очередь, где, пом­нится, всегда находился гражданин, оскорблённо поправ­лявший спросившего: «Я не последний, я — крайний!». А быть последним в поэтическом ряду — это узаконенное бессмертие, а к чему стремится поэт?

***

Способность самосжигания. Вс. Иванов или Б. Пильняк, по­глощавшие алкоголя не меньше Сергея Александровича, кутившие и, особенно последний, менявшие женщин с быст­ротою и лёгкостью, всегда ещё имели и второй план жизни, крепенький. То, что Есенин заключал договоры, прятал деньги или обирал Айседору, совсем не то. Искупление бы­вало мгновенным, конечно, мот и гуляка он был истинный, и правила литературно-издательской игры с авансами, до­говорами, рекламой, интригами соблюдались им не для вы­страивания личного благополучия, а лишь подтверждали, что он — настоящий русский писатель, классик. Вот и жур­нал задумал издавать. Пильняк же — издавал. И близость верхам, столь тесная у многих крупных писателей советского времени, не миновавшая и Есенина, водившего дружбу с ко­миссарами и чекистами, опять-таки становилась атрибутом игры — той игры с жизнью, которую вёл Есенин. Отсутствие жилья, имущества — как важно это в контексте его «товари­щей», которые деловито обустраивались. Есенину было ин­тересно вырвать деньги из Воронского и Ионова, но совсем было неинтересно размещать их в материальные ценности. Едва ли не одна, столь простительная и для него естествен­ная, страсть к нарядам. Есенин был человек без быта, так же как и Ахматова, Цветаева, Мандельштам. Он был свободным человеком, которого дом, семья, государство не могли при­вязать к себе сколько-нибудь крепко. Да никак не могли — вырывался и убегал.

Пьянство Есенина — не только не бытовое, но и не средне­литературное, традиционно-богемное. Пьянство как образ жизни, пьянство как самосожжение. Напомним, что пить С. А., по свидетельствам современников, начал поздно, то есть не было здесь врождённой зависимости или юноше­ской бездумности, с которыми обычно бросаются в «кабац­кий омут».

Пьянство как двигатель, как лоцман, как сумасшедший компас, заставляющий делать так, а не эдак, влюбиться (ли?) в заезжую престарелую знаменитость и умчать на «юнкерсе» в Европы, зачем-то отправиться за океан. Можно ли найти во всех житейских шагах Есенина двадцатых годов хоть по­добие логики, какого-то плана, расчёта, просто нормальной разумности, вплоть до последнего решения о разрыве с Толс­той и переезда в Ленинград, город как бы вовсе не его рома­на, с чуждой и во многом враждебной литературной средой?

Бегство Есенина от кошмара, от чёрного человека ста­новилось драгоценным топливом в догорающий, всё более сумрачный, а оттого притягательный костёр его поэзии.

***

Если и мне пришлось бы составлять табель о рангах (любимое литературное занятие на Руси), то бесспорные поэтические ге­нии XX века: Блок, Пастернак, Есенин.

Знаю, что сюда положено отнести ещё Мандельштама и двух женщин. Но если так, то тогда ещё Маяковского, Хода­севича, Н. Клюева и Г. Иванова. Готов расширять: начиная с Анненского и кончая Северяниным. Но никогда — Гуми­лёва.

***

«Маяковский был один, такого не было, и Есенин был один, такого не было, а Мандельштам — очень хороший, очень большой талант и так далее, но он стоит за другими, у него были раньше — которые впервые, понимаете?..» (Николай Эрдман по воспоминаниям В. Смехова).

***

Лидия Сейфуллина рассказывала Корнею Чуковскому, как, уже после смерти Есенина, к ней домой вдруг приехал Бу­харин «поговорить о Есенине», да она для разговора была слишком пьяна.

***

Самые худшие годы для есенинского наследия — вовсе не те, когда его не издавали, но переписывали, помнили наизусть дорогие строки, а урки выкалывали их на груди. Хуже стало, когда Есенина «разрешили» и взялись канонизировать. Ка­нонизация шла по двум направлениям. Первое — осовечивание его. С. Кошечкин, Ю. Прокушев и многие другие бес­конечно сочиняли Есенина-большевика, сладостно цитируя:

Как скромный мальчик из Симбирска

Стал рулевым своей страны.

Средь рёва волн в своей расчистке,

Слегка суров и нежно мил,

Он много мыслил по-марксистски,

Совсем по-ленински творил, —

стихи вполне пародийные. Но есть и другие, странноватые:

И не носил он тех волос,