В русском жанре. Из жизни читателя

А Эренбург столько лет жил и писал словно бы лишь для того, чтобы отчитаться затем в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Для моего поколения эта явно уклончивая книга в те времена становилась главнейшим источником имён, произ­ведений, характеристик среды, отношений и т. д. Более того, она переиначивала вдолблённый в наши головы литератур­ный пейзаж. Да и политический.

Из многих известных мне характеристик карьеры и поло­жения Эренбурга как советского классика одна мне кажется точнее всех: «Задача, возложенная на Эренбурга Коммуни­стической партией, заключается в том, чтобы, отстаивая все пункты, все догмы, все директивы советской пропаганды, создавать при этом впечатление либерализма и свободомыс­лия советских граждан и советской действительности. Зада­ча, нужно признаться, далеко не лёгкая, требующая большой эластичности, и Эренбург является поэтому одним из тех редчайших представителей Советской страны, которым по­ручается подобная миссия. Он весьма успешно выполняет её на протяжении целого сорокалетия» (Юрий Анненков).

***

«В положении писателя невозможно удовлетвориться вто­рым разрядом, все стремятся попасть в первый разряд и все, кто в него попал, потерял своё достоинство; при­мер — А. Толстой, Леонов... Пока прилично идёт один Фе­дин, но я не знаю, не изменил ли он своему художественно­му “credo” — раз; и второе: не знаю его секретных ходов». (Пришвин М. Дневник. 22 апреля 1949 г. В это время Федину была присуждена Сталинская премия 1-й степени за романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето».)

***

Среди многочисленных анонимных писем, сохранившихся в архиве А. Н. Толстого, большинство составляют обвинения в приспособленчестве, в присвоении графского титула, халту­ре (в одно письмо вложен кусочек чёрного хлеба: «Этот хлеб вкуснее Вашего!»), есть и такая открытка: «Стыдно Академи­ку, выступающему по радио с речью о Лермонтове, не знать, что дуэль, в которой был убит поэт, состоялась не на вершине Машука, у подножия его. <... > Радиослушатель. 1939 Х/15».

У Толстого, правда, не совсем вершина, а «лысый склон Машука», но когда было ему следить за деталями при оби­лии произносимых им в конце 30-х годов юбилейных речей, в которых он ухитрялся внедрять крайне грубое подхалим­ство как бы и совсем не по теме; в короткой речи на праздно­вании 125-летия со дня рождения Тараса Шевченко он триж­ды провозгласил здравицу Сталину, который «сильной рукой направляет историю нашего великого отечества сквозь вра­жеские теснины к великой и окончательной победе».

Ошибки такого рода возникают как бы необъяснимо. В 1978 году большой шум вызвала статья-донос «В защиту “Пиковой дамы”», опубликованная в «Правде». Бдительный автор информировал советскую общественность о готовя­щейся в Париже постановке оперы Чайковского силами сом­нительного триумвирата: А. Шнитке (новая музыкальная редакция), Ю. Любимов (постановка), Г. Рождественский (дирижёр). Статья была выдержана в жанре, со всеми по­ложенными стилистическими фигурами («Готовится чу­довищная акция!., предавать нашу святыню ради мелких интересиков дешёвой заграничной рекламы» и т. д.), с кон­структивным обращением в финале: «Не проявили ли соот­ветствующие органы попустительство этому издевательству над русской классикой?», с перечислением всех титулов автора доноса дирижёра Альгиса Жюрайтиса. И хоть тогда этот жанр уже не слишком процветал, поразило не столько появление защитника, сколько его совет постановщикам: «вам не нравится работа братьев Чайковских? В чём же дело? Возьмите поэму Пушкина и напишите оперу».

Ладно, А. Жюрайтису, возможно, «Пиковая дама» и в са­мом деле была известна лишь по либретто оперы, но в «Прав­де» существовало гигантское бюро проверки...

А вот пример из недавних. В «Комсомольской правде» (1 декабря 1994 г.) беседуют О. Кучкина и Ю. Карякин. Речь, естественно, о Достоевском, и Карякин вдруг говорит: «или пустить себе пулю в лоб, как Ставрогин». Можно ли так об­молвиться? И собеседница не поправила.

Одно время действовали бескорыстные искатели ошибок и обмолвок, как, например, И. Ямпольский, регулярно печа­тавший комментированные их собрания в «Вопросах лите­ратуры». Да и сам я однажды попал в его коллекцию, пере­путав инициалы двух Маковских.

И всё же — я не в свою защиту — перепутать инициалы, даже и в специальной работе — это одно. А заставить Лер­монтова гибнуть на горе, назвать «Пиковую даму» поэмой и, будучи специалистом по Достоевскому, «забыть», что Став­рогин повесился (да ещё как! в последних строках романа — словно восклицательный знак в «Бесах»), — это другое.

Мне кажется, я знаю причину, объединяющую эти разновре­менные ошибки. Не о Лермонтове думал А. Толстой, не о Пуш­кине и Чайковском А. Жюрайтис, не о Достоевском Ю. Карякин в своих пламенных выступлениях. Они думали о политической цели, о практическом смысле своего выступления.

«— Было время бить стёкла, а настало время получать пре­мии», — сказал Виктор Ерофеев, вручая премию товарищу» (Книжное обозрение. 1995, 18 апреля).

***

Но предприимчивую злобу

Он крепко в сердце затаил.

Пушкин. Полтава

***