В русском жанре. Из жизни читателя

Что льют успех на женщин томных, —

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Второе, не совсем официальное, подспудное: претворе­ние Есенина в суперпатриота, золотоглавого воспевателя «земли с названьем кратким Русь». Он, конечно, был вос­певателем этой земли, но когда скрипучими словами про­фессиональных литературных патриотов утверждалось, что прост-то был их Ляксандрыч, прям дальше некуда, то есть подразумевалось, что прост он был, как они, стало быть за­конные наследники, в пику проклятым модернистам-сионистам то... как тут было не тыкать им гениально-взбаламу­ченной поэтикой «Пугачёва»:

Ежедневно молясь на зари жёлтый гроб,

Кандалы я сосал голубыми руками...

Каплет гноем смола прогорклая

Из разодранных рёбер изб...

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны...

По-звериному любит мужик наш на корточки сесть

и сосать эту весть, как коровьи большие сиськи.

***

Мы стали современниками эстрадного возрождения Есе­нина. Если недавно лишь хор в кокошниках мог задушевно исполнить «Клён ты мой опавший» и лишь зарубежный бас Рубашкина спрашивал:

Молодая, с чувственным оскалом,

я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ? —

то сейчас то и дело слышится новое и новое исполнение есе­нинских текстов: «Не жалею, не зову, не плачу», «Я обманы­вать себя не стану», «Сыпь, гармоника», «Пой же, пой», «Годы молодые...», «Мне осталась одна забава», «Пускай ты выпита другим», «Сукин сын», «Отговорила роща золотая» — то есть стихи или из «Москвы кабацкой», или к ней примыкающие, пришлись ко двору. Какое время — такие и песни. А двад­цать лет назад сумел поразить Шукшин: молодой зэка, по­ющий в «Калине красной» «Письмо матери», являл собою такой сплав тоски, русскости, поэзии и уголовщины, что есе­нинский текст звучал и исповедью, и гимном всех пропав­ших «без причал».

***

«Однажды на мой вопрос, любит ли она стихи Есенина, от­ветила только: “Но ведь он не сумел сделать ни одного сти­хотворения...”» Шервинский С. В. Анна Ахматова в ракурсе быта).

И была почти права: доделанных, доведённых, как гово­рят работяги, до ума, стихотворений у Есенина если не вовсе нет, так очень мало, и это замечала, конечно, не одна А. А., а скажем, доброжелательный к Есенину Д. Святополк-Мирский: «У Есенина много плохих стихов и почти нет совер­шенных». Хоть сам С. А. и заявил: «стихи не очень трудные дела...», но, конечно, знал про то, что у него сделано и не сде­лано. Как там, в «Анне Снегиной»:

Я вам прочитаю немного

стихи про кабацкую Русь...

Отделано чётко и строго.

По чувству — цыганская грусть.

Но как бы отвечая всем критикам не умеющего отде­лывать Есенина, писал Пастернак: «Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовём высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею».

Есенин писал «хуже» и Ахматовой, и некоторых, куда менее значительных поэтов, скажем, Асеева или Багриц­кого. Именно потому, что был гением. Его осенял высший дар, вовсе не обязательно и даже скорее почти никогда не соединяющийся с той мерой способности к совершенство­ванию, которыми отмечены другие. Есенин писал «хуже» Ахматовой, так же как Достоевский — «хуже» Гончарова, а Толстой — «хуже» Тургенева.

***

«Ежели Кольцов выпускает книгу, то на обложку дайте портрет, который у Екатерины. Лицо склонённое. Только прежде затушуйте Изадорину руку на плече. Этот порт­рет мне нравится. Если эта дура потеряла его, то дайте ей в морду» (Есенин — Г. Бениславской, из Баку в Москву в мае 1925 года).

***

Из есенинских фотографий есть самая знаменитая, десятки лет украшавшая и скромные девичьи простеночки, и ба­зарные окошки — с трубкой во рту и почему-то подобием альпенштока на плече, парикмахерски уложенный и с совер­шенно небесно-пустым взором. Есенину здесь 24 года.

Есть ещё несколько подобных сладких изображений поэ­та, с расчёсанным проборчиком, небесными глазами. Зато как мил и прост он с гармошкой на Пречистенском бульваре, с сестрой Катей, как «непохож» одутловатыми немолодыми щеками на фото в профиль с матерью в Константинове, об­речённо тих на фотографии последнего года жизни, которая сделалась канонической во многих изданиях. Единственные кинокадры с Есениным, 18-го года, при открытии барельефа на Красной площади, обнаруживают, что С. А. был худ и гор­бонос, никак не округл, но скорее хищноват. Так оно, навер­ное, и было: «Низкорослый и горбоносый...». Фото же, где велено замазать Изадорину руку, если не ошибаюсь, работы знаменитого Наппельбаума, не могло не нравиться —хорош здесь Есенин, но без сладкой позы, задумчив, но ненароком, а не в объектив.

Над страстью современных ему писателей, особенно «знаньевцев», фотографироваться потешался Бунин: «Опять сни­маться! Всё сниматься! Сплошная собачья свадьба». Едва ли не всех затмевал Горький, целеустремлённо позировавший десяткам фотографов, в блузах, высоких сапогах, широких шляпах. Да и сам Иван Алексеевич не чурался объектива. Его позирование выдаёт просто больший, чем у «знаньевцев», вкус.