В русском жанре. Из жизни читателя

Как же ненавидели приказных все иные российские сосло­вия! Заседатель Шабашкин — самое низкое лицо, являющее­ся в пушкинской прозе. Хрестоматийный эпизод с Архипом, спасающим кошку с горящей кровли, под которой отправля­ются в ад чиновники, двояко никем и никогда и не воспри­нимался — ведь автору, как и Архипу, не жаль чиновников, жаль кошку. Кажется, от века и до наших пор российская действительность не производила ничего гаже чиновника. Гоголь был вынужден напомнить читающей России, что чи­новник — тоже Божье творенье. Боюсь, что без Башмачкина и Поприщина об этом даже не догадались бы.

Конечно, Мармеладов и кое-кто ещё, но ведь это — чи­новник за бортом, а не за казённым столом, где нет страшнее зверя на Руси.

Какой силы должна была быть излучаемая чернильным племенем адская энергия, что одним противостоянием ей обязана русская литература появлению гениальной трило­гии Сухово-Кобылина!

Советское партчиновничество, по крайней мере, из­вестной мне брежневской эпохи, при большом и циничном корыстолюбии, научилось нести некий запас умиротворе­ния для маленького человека с его неизбывной верой: «вот приедет барин, барин нас рассудит». Таким барином были обком-горком-райком. Представляющими эти комитеты персонами внимания посетителям, пусть и на 99 процентов показного, оказывалось немало. Нынешний же загребало (при том что он очень часто из бывших партчиновников) — прямой, законный, через век перескочивший наследник Шабашкина, Ивана Антоновича Кувшинное Рыло, Тарелкина...

1995

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 9

***

Начинать эффектной фразой бывает не слишком выгодно для произведения.

Все, конечно, помнят расчётливо эпатажную начальную фразу «Зависти». И фраза оказалась знаменитее текста ро­мана, как бы перекрыла и даже заменила для его. Сколько людей на вопрос об Олеше отвечали: «Ну... знаем-знаем, он поёт по утрам в клозете».

Но то Олеша, зачарованный словесными эффектами стро­итель фраз и изобретатель метафор. Но вот сам Лев Нико­лаевич Толстой что делает? Он начинает «Анну Каренину» фразой, сделавшейся пословицей. Следом словно выстрели­вает: «Всё смешалось в доме Облонских». И как уж эту фразу не таскали туда-сюда, не обыгрывали и не перекраивали. Опять самостоятельная жизнь двух фраз. Но попробуйте от­тащить от текста первую фразу «Войны и мира» — нудную вдвойне, оттого что нужно смотреть перевод слов о Генуе и Бонапарте.

Достоевский весьма дороживший эффектностью, точнее эффективностью начала, которое втягивает читателя в чте­ние, не сводил задачи к фразе. Жара, молодой человек, лест­ница — ключевые знаки к «Преступлению и наказанию» — поданы буднично и неторопливо.

Таков же и взгляд на коляску приехавшего в губернский город N господина Чичикова или сведения о лежавшем в сво­ей квартире на диване Илье Ильиче Обломове.

Энергические зачины Пушкина и Лермонтова мгновенно вводят в действие, словно бы открывая занавес. «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова», «Мы стояли в местечке ***», «я ехал на перекладных из Тифлиса», «У гра­фа В. был музыкальный вечер». Однако ж вовсе не динамич­но начинаются «Капитанская дочка», «Дубровский», «Княж­на Мэри».

Где-то Толстой говорит, что начинать надо так, как Пуш­кин начал неоконченный отрывок «Гости съезжались на дачу», и, быть может, следствием восхищения и явилось на­чало «Анны Карениной»? Ведь первый вариант романа на­чинался фразой: «Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской».

***

Впрочем, у Достоевского случаются фразы прямо-таки раз­бойные: «Карета загремела. Я поцеловал десятирублёвую» («Подросток»).

***

Одна литературная дама, желая, очевидно, выставить меня, тогда весьма юного, дурачком, знакомя с кем-то, предста­вила так: «Серёжа у нас человек оригинальный: читает Дос­тоевского и смеётся».

То, что эта писательница ничего не слышала о стихии ко­мического у Достоевского, — не беда, беда, что она не смея­лась, читая Достоевского.

Но если комическое у Достоевского, кажется, и не оспа­ривается недамами, то Лев Толстой традиционно почитается писателем без улыбки. Не совсем это так. Улыбаться, да ещё и весьма ехидно, в своих сочинениях он умел. В местах, за­частую как бы не совсем уместно выбранных.

В доме умирающего графа Безухова князь Василий за­ходит к одной из княжон. «Что, случилось что-нибудь? — спросила она. — Я уже так напугалась. — Ничего, всё то же: я пришёл поговорить с тобой, Катишь, о деле, — проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. — Как ты нагрела, однако, — сказал он».

А вот примеры из «Анны Карениной».

Лёвин и Стива Облонский обедают, и Облонский затева­ет разговор о супружеских изменах: «Положим, ты женат, любишь жену, но ты увлёкся другой женщиной...». Лёвин возражает: «Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы... всё равно как не понимаю, как бы я теперь, наевшись, тут же прошёл мимо калачной и украл бы калач. — Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного. — От­чего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься».