В русском жанре. Из жизни читателя

Каренин приходит к знаменитому адвокату по делам раз­вода. Мрачный и важный адвокат «сел на председательское место. <... > Но только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат, с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение».

В Петербурге Стива Облонский остановился у родствен­ника, «шестидесятилетнего князя Облонского Петра, только что вернувшегося из-за границы.

— Мы здесь не умеем жить, — говорит Пётр Облон­ский. — Поверишь ли, я провёл лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу жен­щину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь слег­ка — сила, бодрость. Приехал в Россию... Совсем стал ста­рик. Только душу спасать остаётся. Поехал в Париж — опять справился».

Вечером, дома у Петра, Стива слышит «грузные шаги лю­дей, несущих что-то тяжёлое. Степан Аркадьич вышел по­смотреть. Это был помолодевший Пётр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу...».

Из «Воскресения»: «Этот протоиреев сын сейчас ста­нет мне “ты” говорить», — подумал Нехлюдов и, выразив на своём лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, ото­шёл от него...».

***

Достоевский влиял и на тех, кто яростно отвергал его.

Смердяков рассказывает о матери своей Смердящей: «На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто с “малым” сказать, как все люди произносят? Слёзно выговорить захо­телось, так ведь то мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. <... > Я с самого сыздетства, как услышу, бы­вало, “с малыим”, так точно на стену бы бросился».

Ведь это Бунин живьём, какой-нибудь его Шаша...

***

Трудно не разделить пафос бунинской издёвки по поводу ранних сочинений М. Горького: «что такое и какого рода этот талант, создавший, например, такую вещь, как «Песня о Соколе», — песня о том, как совершенно неизвестно зачем «высоко в горы вполз уж и лёг там», а к нему прилетел какой-то ужасно гордый сокол».

Беда не в том, что Иван Алексеевич маленько передёргива­ет: сокол не прилетел к ужу, а упал с неба, разбитый в храброй битве — на этом, собственно, и стоят сюжет и мораль «Песни», конечно, не являющей литературных достоинств и просто вкуса. Беда в том, что в этот же год, что и Горький свою «Пес­ню», Бунин публикует в «Орловском вестнике», а спустя шесть лет перепечатывает в столичном «Курьере» рассказ «В пого­ду», действующие лица которого змея, жаба, улитка, ворона, «скептик-жук». Они произносят монологи: змея о буржуазной морали, жаба о благоразумии, улитка о себе как о «человеке в футляре», жук осуждает молчащую красавицу-лилию...

Бунин отмечает, что рассказ «Макар Чудра» начинается на редкость пошло: «Ветер разносил по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны...» и т. д. Но как начинается «В погоду»? «Перед вечером надвинулись тучи, налетел в потемневшем воздухе и зашумел проливной дождь. Но на закате снова внезапно ударили сквозь тучу ослепитель­ные стрелы солнца» и т. д. Можно и ещё набрать из раннего Бунина тех пошло-литературных фраз и ритмов, которые так яростно изобличал он не только у Горького, но и у Куприна и других, вроде того что «соловьиная голосистая песня тор­жественна и звучит любовью страстной и кипучею». В старос­ти он стыдился и проклинал первые печатные свои опыты, «умоляя разных литературных гробокопателей не искать и не печатать... я многое печатал только по той бедности, в ко­торой часто бывал» («К моему завещанию»). Но отчего в те же поздние годы он считал возможным побивать собратьев их ранними печатными пошлостями? Да уж в чём в чём, но в справедливости Ивана Алексеевича заподозрить трудно.

***

В тревожащих моё воображение чертах М. Горького одно из первых мест занимает то его свойство, которому не могу дать пока определения. Оно вмещает и безудержную волю, волю как личную свободу, его талант политического — не скажу авантюриста, но другого слова не подберу. И тут возникает фигура О. Ю. Каминской, его первой невенчанной жены, пер­вой любви вообще. «Многому научился я около моей первой дамы» («О первой любви»). Дочь коллежского регистратора немца Гюнтера и акушерки, Ольга Юрьевна прожила вполне фантастическую биографию. Будучи воспитанницей Белостокского института благородных девиц, в старшем классе она приветствовала регулярно наезжавшего в Институт им­ператора Александра II, а спустя несколько лет в Петербур­ге сошлась с кружком революционеров-поляков (за одного из них, Каминского, и вышла замуж), среди которых были братья Гриневицкие! Лёгкость, с которою она переменяла сердечные привязанности, не может не напоминать о том же свойстве Алексея Максимовича. Она стремительно переме­щалась и в пространстве: Нижний, Тифлис, Варшава, Петер­бург, Вильно, Минск, Болгария, Румыния, Париж.

***