В русском жанре. Из жизни читателя

XIX век оставил много фотографий писателей, но тог­дашняя съёмка редко выходила за рамки ателье; мы можем изучать лишь лица классиков, прослеживать значительные и замечательные изменения (может быть, особенно Досто­евского), но не их готовность позировать, охватившую позд­них, особенно советских писателей.

Сколько-нибудь тщательное обозрение фотографической иконографии советских писателей — увлекательная и, быть может, уже осуществляемая (осуществлённая?) кем-то задача.

Горький, неизбежно много фотографируясь с 10-х ещё го­дов, всё более строг и вместе естественен на изображениях.

Маяковский, чьи хулиганские изображения в крылатках и гарибальдийских шляпах сопровождали его футуризм, с годами стал скромен перед объективом.

Булгаков демонстративно фотогеничен, артистичен, классичен там, где он позирует. Булгаков более жив для меня на бытовых семейных фотографиях. Но как позировал Федин! Он в старости иронически отозвался о своей в бабочке фо­тографии двадцатых годов («снимок со странного джентль­мена»), но сколько в старости он оставил сладких своих, проникновенных ликов. И нюхая яблоневый цвет, и грозно нахмурившись над погасшею трубкой, и много, и много!

Фотографии Катаева, взгляд и поза, в любом возрасте вы­разительно подтверждают его наглость.

А ещё есть фотография Леонида Леонова периода его поздней зрелости. Боже мой, сколько предметов! Очки? Да. Лежат на рукописи сочиняемого шедевра. Курительное? Да. Трубка лежит рядом с рукописью. Стило? Конечно. Торчит из крепкой ладони в крепкий рот. Книги предшественников? О, да — фон долгих старинных золототиснённых корешков в застеклённых полках. Главное же — взгляд в будущее под раскидистыми прядями и — совершенно для меня непости­жимо демонстрируемый предмет: кожано-блестящий в луче софита футляр очешника в нагрудном кармане. Всё.

***

Леонов — это наш советский Набоков. Рабоче-крестьян­ский Набоков. Или кремлёвский Набоков.

***

Я уж как-то писал о труднообъяснимой привычке фото­графироваться с курительными принадлежностями. Ну лад­но там, мальчишка папироску воткнёт в рот — вроде взрос­лит, но ведь с нею снимались великие писатели и даже цари!

Загадка куренья ещё и в отношении к куренью, то есть феномен курения вовсе не исчерпывается тем, что медики могут нам объяснить в механизме его воздействия, привыка­ния, вреда и т. д. Почему, скажем, именно курение в России стало знаком свободы женщины? В прошлом веке курили эмансипе и проститутки, затем богемные дамы и рэволюционэрки, и — по традиции — партийные дамы ещё долгое время. Но затем партийный быт, видимо, как-то запатриархалился, и курить открыто руководящей чиновнице стало уже недопустимо. Зато сплошь закурили поэтессы, актрисы и дамы, работающие в хирургии.

***

«И то многие не бросают, а продолжают курить, имея в голове ужасные мысли о вредности куренья» (Зощенко М. О том, как Ленин бросил курить).

***

Табак не признан модным франтом,

Но человек с прямым умом,

Писатель с истинным талантом

Живут как с другом с табаком.

<...>

И на земле табачным корнем

Искоренится корень зла.

Н.А. Некрасов. Табак

***

«Вот тебе мой контрсовет (ты мне советовал насчёт табачка-то, правда?): никогда, ежели самой крайней нужды не бу­дет, не бросай курить! Помню, во что мне обошёлся первый опыт — давосский: только полтора года спустя после того как я бросил курить, с великими усилиями восстановил я способность работать... Не бросай смотри!» (К. Федин — М. Слонимскому. 9 октября 1965 г., спустя пять месяцев без куренья).

***

Два заклятых литературных врага, два старых русских пи­сателя курили, говорят, до последнего вздоха, притом как будто один весьма для России экзотический сорт сигарет — французские «голуаз», которые особенно крепки. Шолохов и Эренбург, — настаиваю: русский. Б. Парамонов напечатал в «Звезде» остроумный очерк об Эренбурге, смысл которо­го сводится к тому, что жизнь Эренбурга, судьба Эренбурга, книги Эренбурга, характер Эренбурга — всё это есть жизнь еврея. Всё остальное как бы гарнир.

Спорить не стану. Но ведущий гарнир в этой жизни — русское писательство. Конечно же, недурно вроде бы уточ­нить: советское, а то и вовсе заменить русское на советское. Только куда тогда девать дореволюционное, не такое уж малое объёмом творчество, куда девать антисоветское твор­чество Ильи Григорьевича? Нет, он был типичным для сво­его поколения русским писателем, и пусть в его еврействе те, кто в этом понимает, разбираются. Оно меня не занимает и, думаю, играло незначительную роль в его литературной работе.

А писатель Эренбург был неважный. А кто важный?

Скажете: Платонов, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Булгаков, Зощенко, Эрдман, Есенин, Пастернак, и правиль­но скажете.

А я на это скажу: Тихонов, Вс. Иванов, Слонимский, Ни­китин, Федин, Каверин, Козаков, Слёзкин, Асеев, Лавренёв, Малышкин, Шагинян, Сельвинский... И можно продолжать, тогда как первый ряд короток. Прошу заметить, второй пе­речень состоит не из халтурщиков, бездарностей и прохо­димцев, а из настоящих писателей.