В русском жанре. Из жизни читателя

В пустынном помещении бросалась в глаза красочно оформленная доска для стенгазеты с нарисованной рыбкой и сетью под названием «За высокий улов!». Где-то стучала машинка. За нею, при приближении, оказалась девушка од­ной из кавказских национальностей, которая отвечала, что ничего не знает, надо к бригадиру и т. п. Удалось-таки вы­бить из неё необходимые сведения, и в знак благодарности и того, что «мы поэты», как выразился Р., было предложено сочинить стихи в честь нашей новой знакомой.

Я взялся за дело: узнав фамилию, национальность, имена родственников, с бездумной быстротою я настрочил длин­нейшее бойкое послание, помню что-то вроде: «И друг лю­безных мне армян / Прошу: не будь на нас в обиде / Кра­савица Балдаранян», и т. п. Благодарная реакция превзошла ожидания, эта самая Балдаранян смотрела на меня, как на фокусника. Не то получилось с Р. За то же примерно время, что и я, угрюмо отвернувшись, и то и дело зачёркивая, он родил всего лишь двустишие, которое я запомнил сразу и, вероятно, на всю жизнь и которое ничего, кроме недоуме­ния, не вызвало у нашей музы: «И девицы, и форели / Будут съедены в постели».

Когда мы выходили из конторы, Р. ловко сорвал со стены изукрашенную доску «За высокий улов» и утащил с собой.

***

«Мы вспоминаем не то, что было, а то, что однажды вспом­нили» (Анна Ахматова).

1995

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 10

***

У Генриха Бёлля есть рассказ «Белые вороны».

В добропорядочном, как положено, немецком семействе всегда был некто, выламывающийся вон. Рассказчик застал из таких дядю Отто: кладезь бесчисленных сведений, без­дельник, любую беседу заканчивающий фразой: «Да, кста­ти, не мог бы ты мне... на короткий срок!», чтобы пропить деньги в ближайшей пивной. И ещё дядю Отто любили все дети. Несчастный случай оборвал жизнь дяди Отто, когда он только что получил выигранные в лотерею крупные деньги.

По завещанию дяди Отто наследником его становился рассказчик. Первым делом, несмотря на горькие слёзы ро­дителей, он переселился в комнату дяди Отто и бросил уни­верситет. .. Теперь он ломает голову над тем, «кто же в под­растающем поколении пойдёт по моим стопам... <...> Он с пылающим лицом явится к своим родителям и крикнет им, что не желает больше жить такой жизнью. <...> Главное, чтобы он ничего им не остался должен».

Если для немецкого характера дядя Отто или рассказ­чик — белые вороны, то для русского — типичная натураль­ность. И мне почему-то кажется, что какая-то подспудная за­висть к русской беспечности присутствует в рассказе.

***

Мы все больше Карандышевы, а желали бы быть Паратовы­ми. Карандышев и Паратов — что по преимуществу: натуры или социальные положения? Карандышев не может не быть Карандышевым, смешным человеком. Паратов же — ведь «если у человека есть деньги, значит, он уже не смешной» — изрекает даже персонаж советского времени.

У Островского, писателя почти циничного, ибо подводя героя к выбору, он редко не заставляет его пригнуться перед суровостью жизненных законов, не отводит его от края в сто­рону примирения с реальностью: дескать, так мир устроен, чего уж тут вопить да печаловаться; у Островского, писателя ещё и очень любовно насыщенного, так сказать, даже поло­вого писателя, любого карандышева, даже если он и благо­роден, и честен, и желает служить просвещению, не любят женщины и девушки. А если в купеческой комедии и возна­граждается любовь, верность и честность, так награда непре­менно двойная: любовь девушки — и средства.

***

— Я составлял часть целого.

— Мало ли какие есть части целого.

Достоевский Ф. М. Бобок

***

Русская классика, оказывается, не очень-то воспевала такую, казалось бы, незыблемую для православной России цен­ность, как семья.

Лев Николаевич, бегом убежавший от семейного счас­тья в конце жизни, долгие годы убеждал себя и читателя, что семья, дети — высшее благо. Но много ли убедительной пре­лести в благостном финале «Войны и мира»? Сцены ревно­стей, скандалов, измен в семьях Лёвина, Каренина, Облон­ского, тягостный союз Анны и Вронского куда достовернее, чем декларируемая в финале «Анны Карениной» гармония Лёвина — отца и мужа.

Конечно, «Детство», «Отрочество», «Детские годы Багрова-внука» и ещё кой-чего, однако понятно, что речь о дру­гом.

Можно ли себе представить счастливыми мужьями и от­цами Онегина, Печорина, Раскольникова, Рудина, Базарова, Райского? У Гончарова описанное семейное счастье, почти райское — это всё-таки сон Обломова; а реальность лишь имитирует до пародии обломовский уклад в петербургском домике Пшеницыной.

Чичиков стяжания свои творил в перспективе семьи и ребёнков, но разве хотел бы он подобия семей помещиков и чиновников? А «Женитьба»?