В русском жанре. Из жизни читателя

Почему его это так волновало? То есть, конечно, понят­но, что долботня о верности натуре раздражала; его, поэта, бесило, что таким образом он попадает в разряд Короленко и Златовратского. И всё же сосредоточенность именно на этом столь велика, даже неестественна, что напрашивается дополнительное объяснение: здесь он искал ключ к сокру­шавшей его десятилетиями несправедливости — почему Горький или Андреев стали властителями дум, а он нет. По­тому что тупая публика и зашоренная критика снисходи­тельно принимали его потрясающее пластическое мастер­ство за верность натуре, тогда как неряшливые фантазии Андреева заставляли содрогаться публику и напрягаться критику.

«...излишество и обычная низость этого благополучия вызы­вали во мне ненависть—даже всякая средняя гостиная с не­избежной лампой на высокой подставке под громадным ро­гатым абажуром из красного шёлка выводила меня из себя».

И — булгаковские кремовые шторы... Пусть про них твер­дит бездомный Лариосик в страшном году, а эта запись Бу­нина из набросков к «Жизни Арсеньева» относится к молодо­му человеку мирного времени, пусть, всё равно здесь межа. Бунин никогда не мог бы обуржуазиться, равно как и На­боков. Поколение? Происхождение? Всё не то. Ряд Бунина и Набокова можно продолжить Мандельштамом, Есениным, Ахматовой, тогда как рядом с Булгаковым естественно раз­местятся и Горький, и Леонид Андреев, и Катаев, и Пильняк.

***

По радио процитировали К. Паустовского: «У любви мно­жество аспектов». Прочитав в своё время достаточно этого писателя, не любя его и потому давно в него не заглядывая, решил всё же посмотреть: может быть, аспекты — это ис­ключение в языке писателя, которым так давно и так устой­чиво многие восхищаются...

Искать пришлось недолго, и не по каким-то случайным или «вынужденным обстоятельствами» газетным публикациям.

«Лидия Николаевна щёлкнула выключателем. Вспыхнула люстра, и я невольно вскрикнул: комнаты были увешаны ве­ликолепными холстами, написанными смело и ярко, как то и подобает большому, хотя и неизвестному мастеру» (1960).

«Есть вещи, которые не оценить ни рублями, ни миллиар­дами рублей. Неужели так трудно понять там, в Петербур­ге, этим многомудрым государственным мужам, что могу­щество страны — не в одном материальном богатстве, но и в душе народа! Чем шире, чем свободнее эта душа, тем большего величия и силы достигает государство!» (1949) — перед нами мысли Петра Ильича Чайковского.

Из любой книги, включая пресловутую «Золотую розу» о писательском мастерстве, этого признанного масте­ра слова, страницами можно набирать и канцелярщину, и в ещё большем объёме сладко-напевную литературную пошлость (см., к примеру, описание крестьянской избы в «Разливах рек» — точь-в-точь те клише, за которые Куп­рина корил Бунин) и в конечном итоге с изумлением по­нять, что Паустовский вовсе не обладал тем языком рус­ского писателя, который есть как бы непременное условие существования в литературе в таковом статусе. В случае с признанием, а в известный период и славой К. Г. Паустов­ского, мы имеем дело с феноменом сошедшегося воедино обаяния личности и привлекательности общественного по­ведения с потрафлением неразборчивому читателю эстети­кой «мыльной оперы». Так создавался миф о выдающемся мастере. В советские времена нашей критикой, а критика у нас почти вся московская, стало быть, нашей московской критикой, человеческая привлекательность, политическая чистоплотность, гражданская смелость сочинителя неред­ко переносились на его сочинения. Во многом лучезарный образ Паустовского был создан именно прогрессивного направления критикой. Верю, что Паустовский был при­ятным человеком, добрым, интеллигентным. А Лермонтов был малоприятным человеком. И Лесков, и Некрасов... чуть ли не вся русская классическая литература создана малоприятными людьми. Приглашайте в гости приятного человека, дружите с ним, пейте чай, женитесь на нём или выдавайте за него дочь, но не проецируйте свои лаврушин­ско-аэропортовско-переделкинские чувства на литератур­ные мнения и репутации.

***

И не то чтобы разные функциональные стили, как например, язык статей Лескова совершенно непохож на язык «Левши» или язык трактата «В чём моя вера» весьма отличен от языка «Хаджи-Мурата», а просто языковая несамостоятельность, желание понравиться читателю самыми доступными сред­ствами.

Таков не только Паустовский, но и те, кого можно на­звать его учениками: Ю. Нагибин, Ю. Бондарев, Д. Гранин и многие другие так называемые мастера прозы. А скажем, Ю. Трифонов, про достоинства языка которого, кажется, не приходилось читать, напротив, самобытен в слове.

***

«В С-кую епархию