В русском жанре. Из жизни читателя

Советские писатели, начиная с середины 30-х годов, на­поминали выпущенных в заезд жокеев: несясь кучей, они то и дело упускают то одного, то другого вперёд. Катаев же осо­бенно был неудержимо-оголтел в стремлении не отстать, по­пасть в яблочко, ухватить ЦК за бороду. И если кто-то с воз­растом утихомиривался, то он — никогда. Уже стариком на двух страницах отклика на визит Хрущёва в Америку он ухи­трился шесть раз процитировать Никиту Сергеевича.

Почему возник тандем Толстой — Катаев? Скорее всего, из-за особой их бытовой благоустроенности и естественно­го, а не насильственного конца. Пильняк был не меньший, чем они, дока по части благоустройства, но погиб. Всё-таки в Чичибабине говорило внутрисовписовское чувство. Что же, если переводить на примеры с трагическим концом, то Киршон должен быть не негодяем, а собратом Мандельштама?

***

Ещё Катаев. Вариация на тему Липкина.

Одновременно появились статьи С. Липкина в «Знаме­ни» и О. и В. Новиковых в «Новом мире» к столетию Катаева с единым античичибабинским пафосом: «пора выставить ведущим писателям уходящего века раздельные оценки за творчество и за политическое поведение» (Новиковы), «И Алексей Толстой, и Валентин Катаев — крупные таланты, они останутся в великой русской литературе, и вполне воз­можно, что в будущих академических изданиях их сочине­ний, в примечаниях, будет упомянуто имя автора этого чет­веростишия» (С. Липкин).

Катаев Липкину говорит: «Меня Союз писателей ненави­дит, — все эти напыщенные Федины, угрюмо-беспомощные Леоновы...». Но сам-то Валентин Петрович, он — ПЕН-клуб, что ли? Он, многолетний секретарь Союза, охочий всегда до любой должности?

И всё же он прав, что власть, ценившая и награждавшая его, полностью за своего не держала. Одесская эстетика Ка­таева изначально несла разрушение того, что утверждалось в стране. Катаев в этом смысле ничем не отличается от дру­гих одесситов. Доживи Бабель, Багрицкий, Ильф и Петров до 50—60—70-х годов, они оказались бы в таком же отчужде­нии, несмотря на всю свою революционность. Дожили Олеша и Славин, но первый не писал вовсе, второй же сочинял что-то крайне бесцветное про Белинского без малейшего одесского акцента.

Антисемитизм? Не совсем. Антиодессизм советского ру­ководства — это отрицание чужого, не нашего, не родимо­го. Пусть понятного и смешного, но в глубине враждебного и пугающего. Такие подойдут и осмеют. Не осмелятся? Сей­час не осмеливаются, потому что на всю жизнь напуганы, в верности клянутся, польку-бабочку перед барским столом пляшут... Сколько волка ни корми...

А Леонов, вовсе непонятный, непрочитываемый, угрю­мый, — свой. Но — вумный. Но ещё с Усатого было ясно, что — за нас. Не за коммунизм дурацкий, кулаком был, ку­лаком и остался, как мы сами, а за Россию, за порядок, чтоб всяк сверчок... Серьёзный человек, заслуженный. Надо ему ещё орден дать.

А в 1927 году Катаев с Леоновым с жёнами путешество­вали по Европе в гости к Алексей Максимычу в Сорренто...

Но однажды Валентин Петрович покаялся. Когда в «Святом колодце» литературная Москва радостно угадала прототип «гибрида человеко-дятла с костяным носом стерляди, кло­унскими глазами», блатмейстера, проходимца и подхалима, менее, думаю, было обращено внимание на муки автора: это «тягостный спутник... моя болезнь... двойник». Вглядываясь в долгий путь старого литературного грешника, понимаешь, что это покаяние дорогого стоит.

***

Эволюция Константина Федина произошла, как ни странно, за границей, где он лечился в 1931—1932 годах. Всерьёз лечился, болезнь была не уловкой. Пусть прежде он, воротившись после четырёхлетнего пребывания в Германии в первую войну, и ре­дактировал красноармейскую газету и даже вступал в партию, всё же до поры оставался либеральствующим братом-серапионом, осторожным и не более чем лояльным. Федин тридцатых годов — это уже Федин и всех последующих лет.

Презираемый всеми Федин: либералами за предательство, патриотами за западничество, верхами за отсутствие лихости, читателями за скучность.

Думаю, два его сочинения останутся: повесть «Трансвааль» и книга «Горький среди нас», но сейчас не буду уж сходить с линии катаев-негодяев. На пресловутую осторожность Феди­на можно взглянуть иначе, если сравнить его жизнь с жизнью современников, в том числе и серапионов. Константин Алек­сандрович всегда полагался только на себя. Он не кутил в двад­цатые годы с чекистами, не имел с ними общих литературных дам. Не влезал ни в какую высокопоставленную родню. Не бросил свою Дору Александер, не женился подобно Леонову на дочери издателя Сабашникова или подобно Кассилю и Михал­кову — соответственно Собинова и Кончаловского. Не дружил домами с высокопоставленными чиновниками, а сберегал ста­рую дружбу с единственным «Ваней», Соколовым-Микитовым.

Словом, кроме осторожности, продиктованной чувством са­мосохранения, была ещё и определённая чистоплотность.