В русском жанре. Из жизни читателя

«Англичанин любит свободу, как свою законную жену; он владеет ею, и если обращается с нею не особенно нежно, то умеет при случае защитить её как мужчина. <... > Француз любит свободу, как свою невесту. Немец любит свободу, как свою старую бабушку». У Генриха Гейне нет сравнения для русского, да и могло ли оно быть, хоть в какую эпоху... разве что при Александре III любили свободу, как нелепую, надоев­шую тётушку, с существованием которой приходилось счи­таться, и при Иосифе I любили свободу, как отца, который, придя с работы, может выпороть или принести кулёк кон­фет — в зависимости от твоего поведения и его настроения.

***

«Благодаря своему доморощенному макиавеллизму он сходил за умного среди своих коллег — среди всех этих от­щепенцев и недоносков, из которых делаются депутаты» (Ги де Мопассан. Милый друг).

***

«Политика есть вино, которое в России может превратиться даже в опиум» (В. Г. Белинский. Письмо Д. П. Иванову, 7 авгус­та 1837 г.).

***

Мне давно хочется написать о золотых звёздах на синем небе. С чем-то из детства связана эта самая красивая кра­сота: вырезанные из фольги и наклеенные на густо-синий картон золотые, чуть сморщившиеся от движения пальца звёзды. Под ними сразу возникает острый столбик минарета, растекается плоский каменный простор ислама, орнаменты, мрамор, фонтаны, прохлада и ещё что-то, что манит сюда.

Что-то — это, конечно, женщины, животы, шёлк, смуглый вырез, ложбинки, родинки, пряди, ноготочки ног, сурьма, но всё это куда позже, вместе с прыщами, чтением сокровенных описаний из «Тысячи и одной ночи», и он посадил её себе на грудь и начал сосать ей язык, и потёк мёд в его уста; за окном крик: «Ата-ачить ножи-ножницы-бритвы!», тяжёлое солнце, редкий шум автомобиля, пыльный запах мальв и бархоток из палисадника, сумрак низкого первого этажа, неслышное потягивание кота у ног, но всё это позже, позже, когда уже всё другое, а золотые, чуть съехавшие по синему звёзды — вспомнил, журнал «Затейник» за 1952 год, откуда вырезы­вались ёлочные игрушки и — предел мечтаний — детский кукольный театр, как в «Золотом ключике», и главное, за­ветное, что, когда всё будет склеено, выправлено, одето в бу­мажные костюмчики и платьица и возникнут, как сказка, декорации, уложить всё в большую коробку и завтра утром, когда взрослые ещё будут спать, подойти по ледяному полу ещё не топленной комнаты к коробке и открыть...

Но нет, вместо этого рождается другое, вроде фраз: «Бере­менная старуха» или «На пляже лежат девицы с нежными ат­ласными задницами и грубыми прыщавыми лицами» и т. д.

***

Благородный седоусый старик, перед какими совестно. Но чтобы таковым стать, надо иметь в предыдущей жизни Цу­симу, революцию, сталинский лагерь или, во всяком случае, лишения, а не пустяки. Но я вижу, как всё больше становится их, как таковые старики, теперь едва ли уже не моего поко­ления, делаются из ничего, просто потому, что жили.

***

«Извините меня, вы все стали такая не свободная направленческая узость, что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое дело рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам начать от­выкать от этой гадости...» (Николай Лесков. Железная воля).

***

Живёт мнение, что странность Гоголя едва ль не ярче все­го сказалась в его страхе перед женитьбою. То есть говорят о страхе перед женщиной, но это совершенно несправедли­во. Страх его был перед браком, что совершенно иное, чем страх перед женщиной, и даже напротив, словно противо­речит этому страху. Ужас неестественности брака раскрыт нестранным, нормальным Львом Толстым в «Крейцеровой сонате», и не только в «Крейцеровой сонате», и не только Толстым. Просто нормальному Толстому надо было настре­лять детишек, пожить домом и всё это возненавидеть, а Го­голь знал это и без житейского личного опыта.

***

Если Достоевский и не говорил «все мы вышли из гоголев­ской “Шинели”», то во все времена в русской литературе про­изводились наблюдения, кто и откуда вышел. А как же!

Наслаждение доставляет обнаружение следов одного писателя у другого, преемственность, подражание и т. д. Почему?

Вероятно, это всё из той же человеческой привязанности к скрепкам времени, ко всем средствам, как бы защищаю­щим от смерти и забвения, то есть — эстафета.

***

Мышкину на вокзале «померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз». Казалось бы, лишнее — «глаз», не говоря уж о «двух». Но упростим: «померещился чей-то странный горячий взгляд», — что останется от картины? А тут два глаза горят! В толпе горят два глаза. Всё больше убеждаюсь в том, что Достоевский умел, если надо, передать картину, как никто, смелость при этом проявляя невероят­ную: «и продолжавшую улыбаться остатками ещё недавнего смеха».

***