В русском жанре. Из жизни читателя

У Достоевского никто из героев никогда не занят делом, даже и тем, которое обозначено. Как служит Митя, сочиняет Иван, как добывал свои капиталы Фёдор Павлович Карамазов, как учится Раскольников, «гуляет» Сонечка, как служат генералы все его. О результатах сообщается, но не показывается са­мый процесс, за исключением разве что ростовщичества — в «Кроткой» и «Преступлении и наказании». Помещики не помеществуют, крестьяне не хлебопашествуют.

Катюша же Маслова показана во все этапы, убедительно и наглядно, от падения через профессию разврата, через гру­бость к очищению. И всё так: помещики, офицеры, маркёры, крестьяне, чиновники, — все заняты, и их занятие изображает­ся автором.

***

Почему Толстой так бесился, обвиняя «эти джерси мерзкие, эти нашлёпки на зады, эти голые плечи, руки, почти гру­ди... обтягивание выставленного зада» — не в одной только «Крейцеровой сонате»?

Да они его возбуждали безмерно!

***

Страшно читать высказанное Толстым: «Между мужчи­ной и женщиной больше физической разницы, чем между животными (медведем и медведицей, волком и волчи­цей)». Страшно, потому что заставляет напрягаться: так ли это?

***

В 1870 году Толстой считал проституцию благом и необхо­димостью, даром Провидения для сохранности семьи (неот­правленное письмо Н. Н. Страхову от 19 марта).

***

Толстой всю жизнь силился засунуться в грязь жизни и всег­да был обречён делать это лишь внешне, словно когда, вы­полняя чёрную работу, знаешь, что переменишь потом одежду. Ибо за ним стояли всюду Ясная Поляна, титул, слава.

***

Кто мог написать: «Я не люблю, когда брюнеты поют, как блондины»?

Это мог написать только Набоков, но написал Александр Дюма (слова принадлежат графу Монте-Кристо).

Пренебрежительное отношение «профессионалов» к со­чинениям Александра Дюма вызвано явно простой завистью. Кто ещё способен два века лидировать в успехе у читателя? Но ведь к чисто «дюмовским» качествам: он то и дело роняет вовсе не авантюрные перлы. К процитированному ещё один: «...толпу, которая становилась тем гуще, чем меньше пони­мала, ради чего она собралась» («Двадцать лет спустя»).

***

«Классовая пролетарская мистика». Это из сборника «Вехи», как известно, 1909 года. Но ведь это ключ к поэтике Андрея Платонова!

***

Когда с печатных страниц или с трибун раздаются голоса о геноциде русской культуры, причём истреблении «куль­турного генофонда России», сопровождаемые жалобами на то, что не печатают русских писателей — то есть авторов выступлений и протестов, именно себя и полагающих «гено­фондом», я всегда вспоминаю фразу из рассказа Ивана Бу­нина «Казимир Станиславович»: «В публичном доме он чуть было не подрался с каким-то полным господином, который, наступая на него, кричал, что его знает вся мыслящая Рос­сия».

***

У меня есть собрание сочинений Льва Толстого, где стоит штамп компетентного ведомства: «Проверено. 1944 год». Книги принадлежали Новоузенской средней школе. Новоузенск — удалённый на сотни вёрст от областного Саратова районный городок. Сколько же кадров было у компетентно­го ведомства, что в 1944 году, когда на фронт брали мальчи­шек и стариков, их хватало на то, чтобы удостоверять некрамольность сочинений графа Толстого!

***

«Бесспорно, нет ничего отвратительнее, чем неверующий король» (Мерсье А. С. Год 2440-й).

***

«Человечество смеясь расстаётся со своим прошлым» (К Маркс). Но сегодня очевидно: не с прошлым, а с жизнью.

1992—1998

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 15

Над страницами «Войны и мира»

***

Мой покойный дядюшка, ленинградский художник, некогда сказал мне, что «Войну и мир» читаешь всю жизнь, и в трид­цать иначе, чем в двадцать, в сорок иначе, чем в тридцать, и т. д., пока не загнёшься. Мысль вроде бы общая, просто я впервые услышал её от дяди: я и в самом деле не раз заста­вал его с томом «Войны и мира» в разные годы.

Я до сих пор, то есть до моих пятидесяти двух лет, читал ВМ (позволю себе называть роман далее так, для общего на­шего с читателем удобства) четыре раза.

Первый — в пятнадцать лет, год, который особо помню, мой рубежный год; ВМ — первая «серьёзная» книга после Уэллса и Алексея Н. Толстого. Второй — примерно в двад­цать, студентом, с отчётливым эстетическим наслаждением, заслоняющим иные впечатления; любимыми писателями в ту пору были Бунин и Хемингуэй, но более читал поэтов.

Третий — между тридцатью и сорока, легко, бегло, слов­но свысока: всю помню, ничего, оказывается, нового.

Четвёртый—в пору наивысшего увлечения Достоевским, лет в сорок; ВМ показалась книгой поверхностной, чуть ли не плоской, кроме батальных сцен; даже не стал дочитывать.

Разумеется, во все эти годы я по тому или иному поводу так залезал в ВМ, и общее ощущение исчерпанности книги остава­лось. И вот сравнительно недавно как-то безотчётно раскрыл ВМ. Впрочем, вру, скорее всего всё-таки из-за Достоевского: обчитавшись его, взял Толстого. Русские читатели обречены на этот маятник: Толстой—Достоевский — Толстой.