Поздняя осень в Венеции

Дитя! Когда смеркается вокруг,
твой обиход — лишь песнь былого блага,
когда в крови певца таится сага,
а голос — мост, где слышен отзвук шага,
и струны — продолженье чутких рук.

Поведает о том, что вне времен,

о возникающем из паутины
и образующем свои картины,
в небывшем жизнь, в несбыточном глубины,
и петь он будет, ими умудрен.

Ты отпрыск рода знатного, в котором,

за жизнь твою страшась издалека,
мужи и жены молчаливым хором
с портретов смотрят, как, смущен простором,
ты в белом зале взор встречаешь взором
и светится твоя рука.

А жемчуг с бирюзой тем драгоценней,

завещанные женами, чей взгляд
с картин или с лугов из царства теней,
и жемчуг с бирюзой тем драгоценней,
и кольца жен с девизами священней;
их запах, шелестя, шелка таят.

От них ты геммы получил в наследство,

чей блеск из окон предвещает взлеты,
у книг же, что твое листало детство,
в шелках их подвенечных переплеты,
но письмена — всего лишь только средство,
и с позолотой и без позолоты
в них твое имя и его оплоты.

Все, кажется, уже произошло.

Как будто не придешь ты никогда,

спешили в кубках омочить уста;
пусть им сулила радости мечта,
во всех скорбях им было тяжело,
и неспроста
заложник ты стыда.

О бледное дитя! Ты жизнь при этом.

Пришел к тебе певец и подал весть.
Ты больше леса, грезящего летом,
и солнечным ты преисполнен светом;
и серых дней напрасна месть,
и жизнь твоя с твоим большим секретом:
отягощенный предками, ты есть.

Былые времена легки, как вздохи;

жизнь среди них тебе не надоест;
к чудесному готовят их сполохи,
когда картины с ними — не подвохи;
в едином знаке разные эпохи,
и поднимает их твой четкий жест.

А смысл всего, что было до сих пор,

в том, чтобы тяжесть прошлого легчала,
и образовывалось бы начало
в нас тем же чудом: время и простор.

А женщины, как из слоновой кости

с подсветкою из роз, чьи краски зыбки,
как дальние монаршие улыбки,
так улыбались каменные гости,
когда сироты гнулись, точно трости,
и мальчики звучали, словно скрипки,
готовы к смерти ради пышных кос;
на службе у Мадонны девы гибки,
хоть рушится мир под откос,
и ноты подбирал не без ошибки
неведомый лютнист в пылу своем;
пронзен был теплый бархат острием.
Судьба предпосылала веру счастью,
прощались, плача, вечером к ненастью;
над шлемами, земле грозя напастью,
качалась битва кораблем.
И поднимались города волнами,
сходя на нет в падении тяжелом,
и с хищной птичьей силой временами
грозили копья городам и селам,
а для детей уподоблялись школам
сады, где украшались игры снами,
и для тебя насущной станет притчей
быт, бытие, событие, обычай,
чтоб мощно ты произрастал, пока
так прививаются к тебе века,
чтоб разрастался целый сад обличий.

О бледное дитя! Певец богат

твоей судьбой: таится песня в ней.
Переливаясь множеством огней,
так праздничный в пруду сияет сад.
Звезду и лес таит в себе поэт,
к вещам предрасположенный другим,
весь мир, который может быть воспет
лишь с трогательным образом твоим.