Поздняя осень в Венеции

Кажешься ты мне чужим и странным,
Женщину во мне ты обнаружь!
Что ж молчишь ты перед несказанным
и стоишь, глаза потупив? Муж

истый! Вещи, скрытые словами, —

неприкосновенный наш запас,
как и наша девственность меж вами
уязвимо сладостна для вас,

как и мы, причастные к усладам,

склонны перед богом затихать;
Митилены яблоневым садом
я сочту, чтобы благоухать
нам в ночи, где зреют наши груди;

почему же только эту грудь,

эту гроздь, отверг ты ради пира
прелести, не смея посягнуть
на меня, но мне осталась лира,
так что все твое я восприму.

Этот бог делить не станет мира

на двоих, привержен одному.

Девичье надгробие

Ты в своем стремленьи неуклонном
возвещаешь вечный свой возврат,
деревце на берегу лимонном,
и твои в пылу неугомонном
груди все еще принадлежат

крови бога.

Странник беспокойный,
женщинам дарующий любовь,
сладостный, как мысль твоя, и знойный
высится над юным телом, стройный,
изгибаясь, как девичья бровь.

Жертва

О благоуханная истома!
Жилы превращаются в цветы;
я стройней с тех пор, как мне знакома
все еще неведомая ты.

Лепестки мои былые зыбки,

опадать их заставляет зной,
но зато звезда твоей улыбки
скоро засияет надо мной.

Все, что длится с детских лет часами,

назову тобой пред алтарем,
на котором жертва мы же сами;
он зажжен твоими волосами,
и венец груди твоей на нем.

Дневная песнь Востока

На берегу лежим или в постели?
Ласкает нас не свежесть ли морская?
Твои ли груди птицами взлетели,
восторг мой взлетом этим превышая?

Ночь, диким населенная зверьем,

которое кусалось и рычало,
чужда нам и страшна, но как в своем
смятении, встречая дня начало,
мы новый день, грозящий нам, поймем?

И лучше нам тесней соприкасаться,

как лепестку и трепетной тычинке,
чтоб не погибнуть порознь в поединке
с безмерным и его не опасаться.

Но тело к телу льнет порой напрасно,

найти в объятьях пробуя приют;
их единенье тесное опасно:
нас души наши тоже предают.

Ависага

1. «Ее девичьими руками к ночи…»

Ее девичьими руками к ночи
обвили слуги старческое тело;
как сладостно бы время ни летело,
страшил ее на ложе неохочий.

Когда же раздавался крик совиный,

она, боясь неведомой беды,
лицо по-детски прятала в седины
клубящейся царевой бороды.

И звезды, ей подобные, дрожали;

отягощен был запахами мрак;
ей занавеси тоже угрожали
и содроганьем делали ей знак.

За старца между тем она держалась,

и ей на царском холоде в тиши
едва ли бы так девственно лежалось,
не будь она подобием души.

2. «Был царь воспоминаньями томим…»