Поздняя осень в Венеции

Он вышел в сад ночной, где время шло,
и множество седых олив серело;
в ладонях пыльных пыльное чело
от жаркой суши у него горело.

Еще и это. Морок слепоты,

когда Твои невидимы приметы.
Ты мне велишь провозглашать, что Ты
и был, и есть… А я не знаю, где Ты.

Ищу Тебя. Я потерял Твой след.

Во мне Тебя, как в камне, больше нет.
Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.

К Тебе со мною воззвала беда.

Везде в Тебе великая нужда.
А без Тебя что делать со стыда?

Сказали: ангел прилетел тогда.

Какой там ангел! Это просто ночь

Листала сад беззвучным дуновеньем,
Учеников тревожа сновиденьем.
Какой там ангел! Это просто ночь…

С другими рознилась она едва ли.

Таким ночам теряют счет;
лежали камни, и собаки спали.
Обыкновеннейшая ночь печали,
чтоб молча ждать, когда же рассветет.

Нет, ангелы не для таких молений,

и не для тех торжественный закат,
кто пережил утрату из утрат
и выпал из родимых поколений,
пред материнским чревом виноват.

Pietá

Исус, Тебе я ноги мою снова.
По-юношески были уязвимы
они в моих струящихся власах,
но, думалось, они неуловимы
и в терниях, как лебеди в лесах.

Твоя нетронутая плоть готова

к любви, хотя и в эту ночь мы врозь.
Ты моего не мог не слышать зова,
но мне с Тобою лечь не довелось.

Изранили Тебя, любимый, муки,

но нет, не я Тебе кусала руки,
и в сердце рана у Тебя видна,
куда войти могла бы я одна.

Моим устам скорбящим не дано

изведать наконец Твой рот усталый.
Исус, Исус! Где час наш небывалый?
Лишь в смерти я с Тобою заодно.

Песнь женщин, обращенная к поэту

Открылось все; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим

ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовем, томясь? Но разве ты не тот,

в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?

Проходит бесконечность в нас, как весть,

но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?

Смерть поэта

Лежал он. Лик его был вознесен
подушками, непоправимо бледен;
с тех пор, как он познаньем снова беден,
поскольку здешний мир бесследен
в привычной безучастности времен.

Кто знал его, покуда был он жив,

тот не заметил, что давно совпали
с его лицом застенчивые дали
озер, лесов, лугов, полей и нив.

Его лицо всемирною долиной

могло бы нам представиться тогда,
а маска после смерти не горда,
нежна и схожа с терпкой сердцевиной
гниющего на воздухе плода.

Будда